Прекрасная чародейка
Шрифт:
— Уверяю вас, папочка, мне вовсе не важны титулы Петера фон Кукана!
— Звучит добродетельно и благородно, и все же это глупость, потому что в наших кругах титулы играют важную роль. Но скажи мне теперь, что ты знаешь о его веритариях, откуда они взялись, сколько их и так далее.
Эльза, отлично осведомленная человеком, более других знающим дело, к тому же неспособным лгать, то есть самим Петром, поведала внимательно слушавшему отцу о бедственном начале секты в пору гибели Магдебурга, о том, в каких лишениях провели они зиму в Черном лесу и как с наступлением весны двинулись в свой великий поход, держась поблизости от армий Густава Адольфа и Альбрехта Вальдштейна, Тилли, Паппенхайма, Холька и других военачальников, католических и протестантских, всюду стремясь устанавливать принципы человечности и правды. Численность их при этом неустанно возрастала, несмотря на то, что желающий стать веритарием должен принять присягу, за нарушение которой карают смертью, что будет всегда говорить только правду, и ничего кроме правды. Теперь это уже небольшое войско, и их лагерь, обнесенный валами, похож на любой стан дисциплинированной регулярной армии. Как только они образовали свою секту, они поклялись наказать генерала Тилли за гибель Магдебурга и истребление его жителей. И в самом деле, Тилли пал в битве у Леха от руки одного из веритариев.
— Donnerwetter [67] , это уж довольно крепкий табачок, — заметил герцог. — И это тоже рассказал тебе твой Prince Charmant? По-моему, у него слишком буйная фантазия.
— У Петера фон Кукана действительно есть фантазия, потому что нет ничего прекрасного и по-человечески благородного, чем не обладал бы этот совершеннейший из людей!
— Короче, он ангел, этот фон Кукан, а веритарии — святые.
— Именно так, папочка. И правда, которой вечно хвастают веритарии, спровоцировала меня на некоторую невоспитанность. Я подступила к Петеру с вопросом: «Вот вы все твердите — правда да правда, а единственная правда, которую я хочу от вас услышать, это нравлюсь ли я вам хоть немного?» — при этих словах принцесса зарделась.
67
Гром и молния (нем. ).
— А он что?
— Он сказал: вы повергли меня в замешательство, принцесса, потому что если бы я ответил на этот вопрос так, как вы того желаете, то есть правдиво, то заслуживал бы упрека, что воспользовался положением вашего защитника с целью ухаживать за вами.
— Другими словами, ты нравишься ему, а он нравится тебе, — сказал герцог. — И ты удивишься, доченька моя, дочурочка, но я ничего против этого не имею, потому что Петер фон Кукан — человек великого будущего. Не могу сейчас сказать тебе больше, ибо сам знаю не более того, что, согласно секретной информации, просочившейся в круги посвященных, король Швеции приготовил для Петера фон Кукана столь головокружительную политическую роль, что об этом и говорить нельзя; кто такое выговорит, на месте оцепенеет, подавленный масштабами этого замысла. Конечно, прежде чем начнутся переговоры об этом, герцогу Страмбе надлежит жениться, лучше всего на какой-нибудь принцессе княжеского или герцогского рода.
Эльза, молитвенно сложив руки, воззрилась на отца большими круглыми глазами, а при виде его мягкой, ласковой и любовно-ободряющей улыбки совершенно нелогично вдруг расплакалась и обняла отца обеими руками, здоровой и раненой. От этого резкого движения соскользнула шаль, закрывавшая ее тоненькую детскую шейку, и открылись длинные свежие царапины, обезобразившие чистую белизну ее горла. На вопрос отца, кто это так ее исцарапал, она ответила:
— Папочка, как можете вы говорить о столь блестящем будущем Петера фон Кукана, и тут же — о такой тривиальной вещи, как какие-то царапины, которые я сама себе нанесла? В ту ночь, когда я в полном одиночестве спала в шатре Петера — он уступил его мне, а сам, как настоящий кавалер, ушел ночевать куда-то в другое место, — мне приснился дурной сон. Будто прыгнула на меня черная кошка и стала драть когтями мне горло. Отбиваясь от нее, я поранила, наверное, сама себя ногтями. Это может вам показаться неправдоподобным, но иначе я не могу себе этого объяснить.
— Разве что то был не сон, а на тебя бросилась настоящая кошка, — сказал герцог.
STRAMBA REDIVIVA [68]
«Правительство Желтых муравьев предлагает Муравении в трехминутный срок вывести свои войска с территории от сосны до березы на дороге меж двух стеблей травы…»
То, что герцог Линдебург поведал на ушко своей дочери, то есть что шведский король Густав Адольф готовит для герцога Страмбы, сиречь для Петра Куканя, какую-то великую политическую роль, было истинной правдой, причем такой прочной и верной, что даже внезапная кончина короля уже ничего не могла изменить. Король шведов пал вскоре после того, как вальдштейнский генерал Хольк начал опустошать Саксонию, — в битве под Лютценом, завязавшейся шестнадцатого ноября тысяча шестьсот тридцать второго года.
68
Страмба возрождается (ит. ).
Лютцен — городок неподалеку от Лейпцига, и столкновение двух самых мощных в мире армий — шведской, которой командовал сам король, и императорской под командованием Альбрехта Вальдштейна — произошло несколько в стороне от дороги из Лютцена в Лейпциг. Шведы расположили свои полки на пространстве между правой, то есть южной, придорожной канавой и мельничной протокой; войско Вальдштейна окопалось (с помощью остроконечных лопаток, названных штыковыми, как о том упоминает современный немецкий историк) между левой канавой и небольшим холмом, на котором вершились казни; добросовестный художник, современник события, увековечивший ту битву на красивой гравюре по меди, изобразил на этом холме двух повешенных на каменной виселице и три тела, вплетенные в колесо. Погода стояла неважная, было холодно, у самой земли залег туман, такой густой и желтый, что, казалось, даже капли влаги, оседавшие из этого тумана, окрашены желтым. Но так как на самом деле они были все-таки не желтые, а чистой воды, то, пожалуй, можно сказать просто, что моросил непрерывный холодный дождик. Бой шел с рассвета, наступившего позднее обычного из-за тумана, и до темноты. Прежде чем открыть огонь, шведы спели несколько благозвучных псалмов. Затем на холмике у рощицы под названием Scholziger Holz [69] , ибо обозначения Wald, лес, эта малосильная группка тощеньких деревцев явно не заслуживала, они положили свои мушкеты на подпорки, и дело пошло полным ходом, с невиданным энтузиазмом, бесспорно достойным гигантской задачи, стоящей перед обеими армиями, а именно — завоевать всю Европу, а тем самым и весь мир.
69
Хилый хворост (нем. ).
Шведская конница долго обламывала себе зубы на упомянутой канаве, наполненной вязкой грязью, в которую проваливались и на которой скользили лошади, а вальдштейнская пехота, держась за канавой, могучими ударами сметала наскакивающих всадников; наконец шведам удалось завалить предательскую канаву трупами своих солдат и их коней, и только тогда смогли они двинуться вперед и атаковать врага. Пороховой дым слился с туманом, образовав такой густой смог, что театр военных действий сделался совершенно невидимым, и нынешний читатель не перестает удивляться, как это историкам удалось разобраться в таком хаосе. Но они — о, они прекрасно разобрались и до сих дней разбираются в мельчайших подробностях битвы получше, чем в содержимом ящиков собственных письменных столов.
Итак, когда шведы одолели коварство и ужасы придорожной канавы, пехота Вальдштейна начала покидать свои окопы, хотя бы и вырытые штыковыми лопатами, и удирать под защиту обоза, и, казалось, надежды Вальдштейна, как сказал поэт, обратились в прах. Но в самый критический момент прискакал со своей кавалерией — тысячи три всадников — генерал Паппенхайм, срочно вызванный Вальдштейном из Галле; пешие полки Паппенхайма — тысячи четыре штыков — были еще только на подходе. Ситуация тотчас изменилась, и теперь уже шведам начало затекать в сапоги, каковой идиом мог иметь и прямой смысл, ибо, как нам известно, за спиной у них была мельничная протока и возникло опасение, как бы вальдштейновцы не загнали их в воду. Однако такое благоприятное для Вальдштейна положение длилось недолго. Храбрый, импонирующий нам своим упрямством и оригинальностью генерал Паппенхайм был смертельно ранен пушечным ядром, что вызвало панику у императорских, главным образом в обозе, в котором, по капризу дьявола, одновременно взорвалось несколько повозок с боеприпасами. Вальдштейн лично пытался преградить путь бегущему левому флангу, в то время как одноглазый Хольк тщился остановить обоз, в смятении скачущий к Лейпцигу.
Тут невредно напомнить, что в те суровые времена командовать армией и руководить боем было отнюдь не сахар. Командиры тогда не торчали где-нибудь поодаль на возвышенности со своими адъютантами под рукой, а шли в первых рядах. Только таким образом могли они что-то сделать, как-то повлиять на ход битвы в свою пользу. И Вальдштейн, хоть и страдал ужасными болями, вынужден был в тот день слезть со своих носилок и дать поднять себя в седло любимого коня и сунуть свои больные ноги в стремена, для мягкости выстланные бархатом. На белом коне сидел и его великий противник, Божьей милостью король Швеции Густав Адольф. Дородный, одышливый, близорукий, он был столь же мало приспособлен для суровых воинских трудов, как и Вальдштейн. Раненный в левую руку, лишенный возможности справиться с лошадью, несчастный монарх наткнулся на кучку неприятельских всадников, и те в два счета покончили с ним несколькими выстрелами в голову и колотыми ранами в спину. Еще и на четырнадцатом году войны король был хорошо одет; сапоги его, разумеется, были из прекрасной кожи с прочными подметками, носки шерстяные, нештопаные, белье теплое и незавшивленное, верхняя одежда непорванная, нелатаная, к тому же, поскольку денщик сопровождал своего короля повсюду, хорошо вычищенная щеткой. По всему по этому, едва король свалился наземь, вражеские кавалеристы спрыгнули с коней и моментально, с профессиональной ловкостью, обобрали его до последней нитки, до последнего перстенька, так что Лев полуночных стран, прозываемый также Крестоносцем, Германским Ахиллом, Дон Кихотом и отважным Гедеоном, упокоился на голой земле, голый, как новорожденный. Такая картина громко вопиет к нашим чувствам, но королю, поскольку он был мертв, все это было в высшей степени безразлично.
Эпизод сей разыгрался так быстро и неожиданно, что шведские солдаты заподозрили неладное, только когда заметили, как мечется по полю белый конь короля без всадника.
В связи с этим событием история вложила в уста умирающего Паппенхайма, привезенного в лейпцигский лазарет, неслыханно благородные слова: «Умираю счастливым, что пал свирепый противник моей веры».
Паппенхайма уже не было в живых, когда его пехота, двигавшаяся, естественно, медленнее конницы, после изнурительного марша подошла к Лютцену. К тому времени уже стемнело, артиллерийская батарея Вальдштейна у мельниц возле дороги была разбита неприятельской канонадой и брошена и, не считая стонов раненых да кашля и чихания простуженных, всюду царила тишина, так что паппенхаймские пехотинцы ничего уже не могли сделать и оказались бесполезными.