Прекрасная и неистовая Элизабет
Шрифт:
— Мама, вы почти ничего не ели! — воскликнула мадам Монастье. — Что случилось? Вы не больны?
— И вправду, — сказал Патрис, — ты что-то сегодня выглядишь хуже, чем вчера.
Видя, что о ней так беспокоятся, старая дама вновь почувствовала себя важной персоной. Забыв о своей обиде, она соизволила улыбнуться:
— Это пустяки, — сказала она. — В моем возрасте малейшие неприятности действуют на аппетит и волнуют сердце.
— У вас какая-нибудь неприятность? — спросила с тревогой в голосе мадам Монастье.
— Нет. Сначала я так подумала, но потом поняла, что ошиблась. Я счастлива, Патрис, что ты сам принял решение позвонить своему другу, — сказала она, делая ударение на слове «сам».
Она умолкла, а слово «сам» все еще слышалось в комнате. Получив одобрение в высшей инстанции,
— Подайте нам кофе в сад, — сказала Мази, обращаясь к Евлалии.
И она направилась к двери королевской походкой, выпрямив спину и гордо выпятив бюст. Паркет поскрипывал под тяжестью ее веса.
Столовая выходила в большой, тенистый, но плохо ухоженный сад. От улицы он был отгорожен каменной стеной. Главная аллея, посыпанная мелким гравием, шла от ворот между двух лужаек, на одной из них росли густые заросли бегонии, на другой размещался круглый высохший бассейн. Далее шла площадка для крокета, вся заросшая сорняками. На детских качелях Патриса все еще была подвешена дощечка, раскачиваемая иногда только ветром. Стол стоял под дубом. Мази и мадам Монастье уселись в широкие плетеные кресла, Патрис — в шезлонг, а Элизабет, которой хотелось немного позагорать, вытащила из тенистых кустов кресло-качалку, села в него поудобнее и повернула лицо к солнцу. Раскачиваясь в кресле, она рассматривала из-под полуопущенных век большой трехэтажный дом из серого камня с широкими переплетами на окнах, с крыльцом, на которое вели три ступеньки, с черепичной крышей, на которой виднелись овальные окошечки, напоминающие птичьи гнезда. На нижнем этаже комнаты для приема еще сохраняли признаки жизни, но выше почти половина комнат служила кладовыми. Молодая Евлалия принесла кофе, у которого, как всегда, был резковатый привкус железа. Мази и мадам Монастье выпили его мелкими глотками с видом гурманок и таким достоинством, какое не поддавалось никакой критике. Мази даже позволила себе дополнительное удовольствие: обмакнув в это пойло кусочек сахара, держа его кончиками пальцев, она поднесла его ко рту. Смоченный сахар захрустел. Может, и зубы у нее были вставными?
— Вам не следует так долго находиться на солнце, Элизабет, — сказала она, поставив чашку. — Вы только испортите себе цвет лица и заработаете мигрень.
— Я привыкла, Мази, — ответила Элизабет. — Вы знаете, в Межеве солнце жарит посильнее, чем здесь.
Каждый раз, когда Элизабет употребляла какое-нибудь слово из спортивного лексикона, брови старой дамы ползли вверх по лбу.
— Если оно «жарит» в Межеве, то мне больше нечего сказать, — тихо ответила она с иронией в голосе. — Но в наше время это бы закончилось в таком случае тем, что мы сами бы «изжарились».
Довольная своим каламбуром, она склонилась к мадам Монастье, автоматически тихо засмеявшейся, покачивая головой. Казалось, она хотела сказать: «Эта Мази неисправима!»
Потянувшись, Патрис зевнул. Мадам Монастье вынула рукоделие из большой серой полотняной сумки.
— Мне надо бы продолжить, — сказал она.
Она вышивала по канве, и с каждым стежком на ткани все более ясно вырисовывался контур розы. Мази обмахивала веером из бумажных кружев свой напудренный подбородок. Наступило молчание. Легкий ветерок шевелил листьями деревьев. Над пустыми чашками летали мухи. Время тянулось, как густой сироп. Элизабет развернула свое кресло-качалку вслед за солнцем. По улице проскакали лошади. Затем стих и цокот их копыт. Видимо, наездники, выехавшие из манежа, отправились на прогулку по лесу. Мази рассказала, что в молодости у отца Патриса была собственная лошадь. Потом конюшню перестроили под гараж. Там и до сих пор стоял «форд» со спущенными колесами и грязными стеклами. На нем так давно не ездили, что он пропах уже не бензином, а заплесневелым брезентом, как старый фиакр. Из всех членов семьи только Патрису удалось получить водительские права. Совершив этот подвиг, он ни разу не сел за руль. Занятия такого рода не интересовали его. Он не любил машин, скорости, риска и часто поговаривал, что теперь уже не сможет отличить тормозную педаль от педали сцепления из-за того, что не имеет практики вождения. Элизабет сожалела об этом: она с удовольствием прокатилась бы с Патрисом за город на машине. А почему бы и нет?
Рядом с гаражом находился домик сторожа. Весь обвитый плющом, с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, он дремал за изгородью из растрепанной бирючины. С тех пор как сторож умер, а его жена вернулась в деревню, в нем никто не жил. Соседский садовник приходил сюда два раза в месяц, чтобы скосить траву и посыпать дорожки. Элизабет перевела взгляд на Мази. Как, наверное, та страдала оттого, что ее жизнь постепенно стала ограничиваться комнатой; больше не открывались окна, уходили слуги. Сумрак и тишина селились в больших комнатах с отсыревшими обоями. Старуха продолжала обмахиваться веером.
— Отсюда домик сторожа выглядит очень живописным! — сказала Элизабет. — Как он выглядит внутри?
— Как мышиная нора, — ответил Патрис.
— Я уверена, что ты преувеличиваешь, — сказала Элизабет.
— Увы! Боюсь, что нет, — вздохнула мадам Монастье.
— Мне хотелось бы взглянуть, — продолжила Элизабет. — Вы позволите, Мази?
— Ну конечно! — ответила та. — Попросите ключи у старой Евлалии. Она теперь, наверное, в саду, в той беседке, что обвита зеленью.
В хорошую погоду старая Евлалия усаживалась обычно в этой беседке под предлогом того, что она собирается поштопать белье, на самом же деле — чтобы подремать. Когда Элизабет тихо подошла к ней, та даже не подняла головы. В накрахмаленном чепчике, с очками, сползшими на нос, она сидела сгорбившись, положив носки на колени и тихо похрапывая во сие. На этом сонном лице Элизабет с волнением читала тайну глубокой старости. Евлалия, казалось, была старше больших деревьев. Кровь больше не окрашивала ее щек, высохших и сморщенных. Можно ли было поверить, что когда-то она была резвой девушкой, любящей женщиной, матерью, кормившей грудью свое дитя? Со сжавшимся сердцем Элизабет подумала, что когда-нибудь и ее мать тоже станет похожей на это высохшее создание. А лет через пятьдесят-шестьдесят не пригнется ли она сама к земле, с пергаментной кожей на лице и с крючковатыми пальцами в узловатых прожилках? Стоя перед служанкой, Элизабет раздумывала, стоит ли нарушать ее покой, возвращая ее к жизни. Она робко дотронулась до старческой руки, и Евлалия постепенно стала просыпаться. Сначала открылись ее глаза, затем задрожали руки, и наконец, узнав Элизабет, она пробормотала:
— О, мадам Патрис! А я как раз штопала носки вашего мужа!
Элизабет пришлось долго втолковывать этой старой женщине, что она пришла не за носками, а за ключами. Старая Евлалия никак не могла вспомнить, куда она их дела. В конце концов ее дочь обнаружила их где-то на кухне.
— Я так и думала, что они лежали там, — проворчала старая Евлалия, схватив свое добро костлявыми пальцами. — Идемте!
Возбужденно блеснул ее левый глаз, правый же был прикрыт бельмом. Патрис присоединился к Элизабет и Евлалии у домика сторожа.
— Дай, я сам открою, Евлалия, — попросил он.
Но старуха упрямо качала головой в чепце: это в ее обязанности входило сопровождать посетителей. Ее рука дрожала так сильно, что ключ чудом вошел в замок после нескольких попыток. Дверь скрипнула и отворилась. Элизабет вошла в прохладную тень. Патрис открыл одно окно, потом ставни, которые оборвали ветку плюша. В солнечном свете стали видны отштукатуренные стены, потрескавшиеся, с зелеными пятнами старой краски, местами можно было увидеть красные расколотые плиты, а по всем углам паутину. Печь для топки углем и каменная раковина говорили о том, что раньше здесь была кухня. Оттуда Элизабет перешла в пустую квадратную комнату, голубые обои которой вздулись и отвалились кусками, затем в другую, забитую старой пыльной мебелью, и наконец, в туалет, где над умывальником на одном гвозде висело зеркало в бамбуковой раме.
— Вот видишь, дорогая, здесь все такое ветхое и все рушится, — печально сказал Патрис.
— А здесь у них стояла кровать, — прошамкала старая Евлалия, — здесь шкаф и большой стол…
Сгорбленная, она внимательно оглядывала все вокруг. Подбородок ее дрожал. Связка ключей позвякивала у нее на поясе. Она напоминала старую фею. Вот сейчас она махнет волшебной палочкой и пыль улетучится, а мебель вернется на свои места.
— Этот домик очень мил, и я думаю, было бы нетрудно привести его в порядок.