Прекрасная посланница
Шрифт:
— Но-но! Я тебе повыкидываю. Чтоб все в целости до дома довез! И меня и одежду форменную.
С кряхтением и причитаниями Евграф освободил руку барина и от камзола, и от рубахи, и от грязных бинтов. Матвей сидел голый по пояс и сквозь зубы ругался. Больно ведь! Рана загноилась, какие тут на хрен квасцы!
Евграф только плесканул из ведерка на рану, как вдруг Матвей ахнул, вскочил на ноги и, ломая сучья, ломанул прямо через крапиву к большим, стоящим у самой воды, ивам. Евграф подхватил суму, побежал вслед, но на полпути обернулся, чтоб посмотреть, что так напугало
Матвей сыскался у речки, надежно прикрытый плакучими, до земли достающими ветвями.
— Что же вы делаете, Матвей Николаевич! Разве так можно? Всю рану засорили… Листья какие-то, сор лесной…
— Ничего… Листья только на пользу. Бинтуй давай! Да осторожнее. Я, чай, человек, не кобыла…
— А скачете как отменный жеребец!
К удивлению Евграфа князь запретил прополоскать в ручье пропахший потом и сукровицей камзол.
— Дай сюда, — приказал он денщику, — пусть у меня будет.
Так и нес камзол в руках, пока Евграф не запихнул его в багаж.
Первые минуты Матвей не смел поднять глаза на девушку. Стыдно было, что она застала его в таком разобранном виде.
Но неловкость скоро прошла. Николь вела себя так естественно, так сочувствовала своему спутнику и боевым его ранам, что впору было не краснеть, как нашкодивший малец, а распустить павлиний хвост и рассказывать о своих подвигах при взятии Шотланда. Вот ведь рубка была! Но не смог он ничего рассказать, язык словно прилип к гортани. Так и ехали. Дева щебечет, а он молчит и улыбается глупо.
12
На следующий день, к вечеру, когда до места назначения остался один прогон, случилась неожиданность: колесо слетело с оси. Большого урона не было, только багаж в канаву угодил, да батюшка, мрачный ворчун, по неловкости изволил набить шишку на затылке.
— Только бы до кузни добраться, — причитал Евграф. — Проклятое колесо! Вот и думай теперь — доедет оно до постоялого двора или не доедет. Экая незадача!
Неожиданная задержка в пути не огорчила Николь:
— Папенька, мы пока погуляем…
Этой фразой она сразу как бы приглашала к прогулке Матвея, а также давала понять отцу, что обойдется без его общества, потому что вполне доверяет русскому. Матвей с охотой откликнулся на приглашение. Перед ними расстилались луга, поросшие колокольчиками и розовой смолкой. И, конечно, ромашки, куда же без них? Поэтический пейзаж, что и говорить. Узенькая тропочка, петляя, вела к роще деревьев. Птицы пели в траве, высоко в небе ястреб выискивал добычу.
Николь быстрым шагом шла вперед, Матвей еле поспевал за ней.
«Надо о чем-то разговаривать, — думал он. — Невежливо идти вот так, молчаливым олухом».
Некстати вспомнилось, как он убегал вчера от девицы в кусты. И тут вдруг новая мысль обожгла его. Если вдуматься, то не раны он стеснялся и не обвисшей плетью грязной руки, а собственной наготы. Такого с ним отродясь не было. Вспоминать давешнюю сцену было не только стыдно, но и приятно, томительно. Тогда он ощутил на своих голых плечах и груди ее взгляд, как нечто материальное. Николь словно погладила его теплой ладошкой, словно перышком пощекотала. А глаза-то у нее были огромные, удивленные. Но какой смысл был в этом взгляде? Нет, он не в состоянии его прочитать. «Старею», — думал в смятении двадцатишестилетний князь.
А чего это он, собственно, приуныл? Понравилась девица, иди до конца. Тем более что Николь из простых, гувернерова дочь, что стесняться-то? Комплиментами сыпь, встань на колено с приличной речью, ручку облобызай, и она твоя. Но не хотелось ему вставать средь полей на колено. Глупо как-то… Плечики у нее такие худенькие, грудки маленькие, как китайские розетки под варенье, и глазищи в пол-лица.
Николь вдруг остановилась и оглянулась с вопросительным взглядом. Матвей сразу покраснел, лицо пошло пятнами, как у золотушного.
— Что? — спросил он испуганно.
— Ручей…
— Кабы не моя раненая рука, я перенес бы вас как пушинку.
— Не надо… как пушинку. Здесь камни, я могу по ним перейти. Позвольте опереться на вашу руку?
— О!
Николь все-таки замочила туфельки, а может, просто сказала, что замочила. Пришлось вернуться. На обратном пути произошел разговор, который оставил в душе Матвея странное, непонятное чувство.
А случилось все так. Он, наконец, взял себя в руки, набрал букет цветов и с поклоном вручил их Николь. Она благосклонно приняла их и сразу стала похожа на пейзанку с модной картинки, только соломенной шляпки не хватало.
— Теперь вы похожи на пастушку.
— Теперь? А раньше на кого я была похожа?
— Ну, про пастушку я просто так сказал. Я видел такой мозаик на табакерке. Но вас я почему-то представляю на море. Эдак, знаете, чтоб брызги в лицо, нос корабля рассекает седую волну…
Он продолжал говорить пышно, витиевато. Николь смеялась. Позволим себе высказать догадку, о чем именно она думала. Уже с уст ее готова была сорваться поощрительная фраза, что-нибудь вроде: «Какой вы, право, еще мальчик», или нет, так нельзя, еще обидится, надо сказать: «Я и не догадывалась, сударь, как вы юны душой», но вместо этого она переспросила довольно резко:
— Какая дама на палубе? Какой розовый шарф?
— Длинный, — с готовностью отозвался Матвей, — а она в черном плаще. Рядом фок-мачта. И шарф задевает эту мачту, вот-вот обовьет.
— Где вы видели эту даму?
Матвей глянул на Николь внимательно, настороженность в ее голосе его смутила.
— Наверное, во сне, — сказал он по возможности беспечно и поспешил перевести разговор на сельский пейзаж.
Впрочем, он мог и не стараться. Разговор как-то сам собой иссяк.
Вопреки переживаниям Евграфа наши путешественники вполне благополучно добрались до постоялого двора и кузницы. Карета требовала серьезной починки. Последний перед столицей постоялый двор не отличался от прочих: не большой, не маленький, в меру грязный, с мышиным писком за печкой, с черными тараканами у немецкого поставца с оловянной посудой.