Прекрасное место для смерти
Шрифт:
Деревья окаймляли парк, примыкающий к имению «Парковое». С дороги можно было разглядеть и дом владельцев, выстроенный в палладианском стиле. Колонны портика в серебристом лунном свете напоминали бледные побеги спаржи. Весь дом казался каким-то нездешним, словно по мановению волшебной палочки появившимся в деревенском захолустье. Луну закрывали облака; на земле плясали причудливые тени. Ночное светило отбрасывало свет на верхний этаж дома. Казалось, сквозь плотно зашторенные окна пробивается свет.
Когда Барни переселился сюда, он какое-то время занимался краеведением, потому что решил написать радиопьесу
Пока строился дом, они совершили кругосветное путешествие и привезли в «Парковое» массу старинных ваз и обломков древнегреческих статуй. В парке они распорядились установить скульптуры, от которых почти ничего не осталось. Кроме того, Дево возвели часовню, которая сохранилась до наших дней. Строительство преследовало практическую цель. Часовня была призвана служить фамильным склепом, мавзолеем — местом, в котором Дево считали достойным хоронить своих усопших. Усыпальницу построили почти на границе парка, за деревьями, всего в ста шагах от дороги. Любой прохожий мог подойти к фамильному склепу, потому что металлическую ограду в годы Второй мировой войны разобрали на металлолом, да так и не восстановили. Впрочем, в усыпальнице давно уже никого не хоронили. Ее запечатали с полвека назад.
В поле зрения Барни вдруг попала маленькая темная фигурка, которая трусила по поляне, что-то волоча в зубах. Лис тащил домой свой ужин.
— «Природа, с алыми зубами и когтями…» — процитировал Барни, отчего-то вспомнив Теннисона. Он говорил нарочно громко, обращаясь к самому себе: — Двигай отсюда, старый дурак, тебе тоже пора домой!
Сделав себе выговор, он встал и приготовился идти дальше, но тут ему почудилось, будто за деревьями на той стороне дороги мелькнул свет. Совсем недалеко, рядом с фамильной усыпальницей Дево.
Сначала Барни решил, что видит блики лунного света, которые отражаются от застекленных окошек мавзолея и окон дома. Прищурившись, он снова увидел проблеск: и это не было бледное отражение луны. Луч света двигался.
— Вот вам здрасте! — вслух удивился Барни. — Что там такое?
Он быстро перешел пустынную дорогу и остановился у поворота на тропу, ведущую к мавзолею. Ночь выдалась морозной, а Барни, которого еще так недавно согревало выпитое виски и несколько часов, проведенных в жарко натопленном пабе, совсем окоченел, пока отдыхал на перелазе. Ноги у него совсем застыли; он потопал ими, разгоняя кровь. Надо идти — до дому еще далеко. Как только войдет к себе, сразу вскипятит чайник и напьется горячего чая.
Хотя Барни понимал, что ему действительно пора домой, что-то заставило его остаться на месте и прислушаться. В старой часовне кто-то ходил — там мерцал огонек. Может, в склеп забрался бродяга?
Барни решительно зашагал по тропе. Вот впереди показалось старинное строение, окруженное небольшой рощицей. По обе стороны от входа виднелись две остроконечные башенки.
Вдруг свет, мерцавший за окошком, погас. В рощице стало совсем темно. Барни осторожно, затаив дыхание, подкрался к двери.
Вдруг до его ушей донесся негромкий скрежет и звон цепи. Услышав
Барни пытался не поддаваться. Он ведь совсем не суеверен! Он не верит в глупые байки про привидения и оживших мертвецов. Да и виски еще не до такой степени разъело ему мозги, что у него начинаются видения! Наверное, он слышит просто шум ветра, который проникает в старую часовню через прохудившуюся крышу и трещины в старой кирпичной кладке. Все очень просто!
Едва он успел успокоить себя в высшей степени разумными доводами, снова послышался громкий скрип, а потом — скрежет, как будто что-то терли о камень. Барни похолодел, увидев, как приоткрывается дверь часовни. Забыв обо всем, он хотел рвануть прочь. Бежать, подальше отсюда! Но ноги у него как будто приклеились к месту; широко раскрыв глаза, Барни следил, как дверь медленно открывается все шире. Из-за нее слышалось чье-то хриплое дыхание и шорох. Похоже, оттуда что-то волокли по полу. В ноздри Барни ударил запах сырости и тлена, древних могил и пыли, которую не тревожили много лет.
Кладбищенские запахи как будто сняли с него заклятие, к нему вернулась способность двигаться. Дрожа всем телом, он побежал прочь. Ноги и руки сделались ватными, по лбу градом катился пот. Вскоре у него снова закололо в боку: он бежал так, как не бегал уже лет двадцать, а то и больше. И все же Барни ни разу не остановился, пока не спустился со склона.
Задыхаясь, прижав руки к груди, он ворвался в свой дом и сразу же заперся на все замки. Потом торопливо обошел жилище, дрожащими пальцами проверяя шпингалеты на окнах. То и дело он боязливо вглядывался в темноту сквозь щели между пыльными полосками жалюзи. Иногда Барни казалось, будто ему все только померещилось, но потом он решительно тряс головой: нет, не померещилось, он все слышал и видел наяву! Убедившись, что все надежно заперто, он достал из буфета бутылку виски. После того, что он пережил, чай не поможет. Тут требуется кое-что покрепче!
Глава 3
Кэти Конвей осторожно, плечом, открыла дверь в спальню матери и вошла боком, неся на подносе завтрак.
— Мам, доброе утро! Ну как ты сегодня? Открыть окно?
Она поставила поднос на тумбочку и, не дожидаясь ответа, подошла к окну и отдернула плотные шторы. Комнату затопило неяркое зимнее солнце. В его лучах стали заметны пылинки на викторианской мебели и на старинных портретах. Дети, что были на них изображены, давно уже умерли, а их останки покоятся в фамильной усыпальнице на краю парка.
Аделина Конвей с трудом приняла сидячее положение, потревожив комок черного меха, свернувшийся в ногах кровати. Кот Сэм сел и зевнул, обнажив острые белые клыки и изогнутый розовый язычок. Не спеша потянувшись, кот принялся точить когти о дорогое узорчатое покрывало. Наконец он с глухим стуком спрыгнул на пол и затрусил на кухню.
— Детка, ты ведь знаешь, я не выношу сквозняков!
— Ну, тогда ладно. — Кэти не стала открывать окно, взбила подушку за спиной Аделины, поставила поднос ей на колени и поцеловала ее в бледную щеку. Кожа у матери была сухая, как папиросная бумага. — Как ты спала, нормально?