Прекрасные незнакомки. Портреты на фоне эпохи
Шрифт:
Итак, если она не любила Гумилева и не любит, что же подтолкнуло ее принять его брачное предложение? Думается, в первую очередь стихи. Она написала уже кучу стихов и продолжала писать. А Гумилев в этом мире, где печатают стихи, уже занял какое-то солидное место. А с другой стороны, ее горькая любовная неудача. Он даже видеть ее не хочет, этот студент Голенищев-Кутузов. Теперь ему можно будет доказать, кто чего стоит… Ведь Гумилев и правда из гадкого утенка превратился в лебедя. Не потому что у него за спиной Африка. Или Париж. Или дуэль… Главное, он стал заметным человеком в литературном мире. Он пишет рецензии, он может милого ему человека вознести к звездам.
И еще очень важное в жизни – независимость, свобода. Замужество большинству девушек кажется (да так оно и должно быть) освобождением от родительской опеки, от всех видов зависимости, в том числе, и материальной. А Коля стал самостоятельным. У него свое состояние. Конечно, он еще не знает, что ей нужны сто рублей на булавки, а она, не представляя пока, сколько именно ей понадобится, уже прекрасно понимает, до чего неудобно, когда у тебя их нет и ты должна выпрашивать деньги у родителей и получать отказ…
25 апреля 1910 года в Киеве у них была свадьба. На венчание в церковь Никольской слободки, стоявшей над Днепром, никто из членов ее семьи не пришел – Горенки считали замужество Анны ошибкой. Можно догадаться, что уже и медовый месяц должен был принести ей шок разочарования, а ему – первую настоящую боль. Кабы мудрости обоим, и терпения, и убеждения, что иначе нельзя… Впрочем, ведь слова «нельзя» не знали они оба. Оба были настоящие поэты (пусть даже авансом, еще и не написав настоящих стихов), оба были гордецы, своевольники. Сошлюсь на свидетельство той же Срезневской, старательно отредактированное самой Ахматовой:
Их отношения были скорее тайным единоборством. С ее стороны – для самоутверждения как свободной от оков женщины; с его стороны – желание не поддаться никаким колдовским чарам, остаться самим собою, независимым и властным над этой вечно, увы, ускользающей от него женщиной, многообразной и не подчиняющейся никому.
Оказавшись наедине в качестве законных супругов, Анна и Николай обнаружили, что им смертельно скучно друг с другом. Говорить Анна могла только о себе. И своих стихах. Ее экзотические странствия, вообще любые странствия, а тем более – стихи об этих странствиях ее не волновали. Даже в минуты интимной близости она почти забывала о супруге, скорей всего, думала о чем-то другом, о своей неотразимости, о грядущих победах или просто смотрела в потолок, отсутствующе и равнодушно. Все это находишь не только в ее, но и в его стихах:
У нас, как точеные, руки,Красивы у нас имена,Но мертвой, томительной скукеДуша навсегда отдана.Чем заняться? Располагая в браке такой же полной свободой, как и жена, Николай продолжал свои поиски новой, настоящей влюбленности, новых волнений, новых объятий, доказательств своего неоспоримого первенства…
Впрочем, мы с вами у начала их брака, и они оба еще надеются, что «образуется»… А пока – свадебное путешествие, долгожданный (ему-то уже знакомый) Париж. Куда ж еще ехать русским молодоженам, как не в Париж? А в Париже Аню Горенко (впрочем, она теперь горделиво подписывает письма «Анна Гумилева») ждет первая встреча с Ним. Не просто с возлюбленным – с первым любовником замужней дамы. Она Его не знает, но ведь и мы с вами Его еще не встречали. Тем более, иностранец. Придется его представлять.
Он тоже родился на берегу моря. Только не Черного, а Средиземного – в Тоскане, в городе Ливорно, 12 июля 1884 года. Жизнь его окутана самыми невероятными легендами, и сам он (подобно Ахматовой) – мифотворец и выдумщик, легенды эти не рассеивал, не опровергал, а скорее напротив – расцвечивал и распространял. Говорили, например, что он, этот нищий творец с Монпарнаса, сын банкира, что он потомок Спинозы (этот слух ему, поклоннику философии, очень нравился). На деле все было несколько иначе, хотя, может, тоже вполне экзотично. Отец его, Фламинио Модильяни, торговал лесом и углем и вел какие-то непонятные дела в Сардинии, где и пропадал большую часть года. Проторговавшись, он открыл посредническую контору (тоже ведь пусть и не банк, но «банко», окошко, прилавок), однако и тут не преуспел. Ко времени рождения нашего героя, четвертого ребенка в семье Эжени и Фламинио Модильяни, родители его успели сильно обеднеть (если не обнищать). Что же до Спинозы, то материнская семья (семья Гарсен из Марселя) и правда состояла в родстве со Спинозами, но сам мудрец из Амстердама, как известно, был бездетным.
Амедео рос болезненным мальчиком, но кое-как дотянул до окончания лицея в Ливорно, после чего мать отдала его учиться живописи к художнику Микели. В семнадцать Амедео (по-семейному Дэдо) заболел туберкулезом, лечился, совершил поездку по Италии, побывал в Риме, Неаполе, на Капри. Во Флоренции он целыми днями пропадал в музеях, поступил там же в Школу изящных искусств. Он писал тогда стихи и был близок к группе молодых итальянских писателей, которых называли позднее «потерянным поколением» (большинство из них рано и трагически завершило жизнь), даже к самому Джованни Папини. Амедео знал наизусть сотни строк Данте и Леопарди, а одним из кумиров его был Габриэле д’Аннунцио, чей гимн сверхчеловеку, навеянный Ницше, Эмерсоном, Уитменом, Ибсеном, пришелся по душе юному итальянскому интеллектуалу, мечтавшему о славе и горячо откликавшемуся на слова д’Аннунцио о праве художника на чрезмерность в трудах и в жизни, на индивидуализм и вызов буржуазному вкусу, ибо, как говорил д’Аннунцио, «дионисийская чувствительность художника, его нервность и его многосторонность, его увлечения и быстрые разочарования, неуемные аппетиты, возбуждение и смерть, его театральность и его тщеславие – все это следы скорее сильной женственности, чем декадентства». Иные из искусствоведов считают, что в этом пассаже из д’Аннунцио – моральный портрет Модильяни, который уже в ранней юности верил, что станет настоящим художником, но знал и тогда, что путь будет нелегким.
После Флоренции он еще несколько лет учился в венецианской Академии изящных искусств, занимался и живописью, и скульптурой, там пристрастился к вину и к гашишу. Он все чаще подумывал о том, что пора уезжать в Париж, – художникам начала XX века все, кроме Парижа, казалось провинцией. В 1900 году осуществил свою мечту о Париже девятнадцатилетний Пикассо, в 1906-м – Кандинский, тогда же появился на Монмартре и молодой Модильяни. Амедео было 22 года, и ему предстояло найти себя как художника. Это был мучительный процесс. Странно, что так много людей знало его в Париже, так много рассказов, легенд, баек, анекдотов сложили об этом человеке, ставшем позднее символом пропащей монпарнасской богемы, – и так мало его описаний оставили нам даже те, кто часами сидел напротив художника, позируя для знаменитых модильяниевских портретов, обессмертивших его модели. Чаще других описывали его русские друзья из общаги «Улей». Этих выходцев из белорусских и украинских местечек, из глухих уголков Австро-Венгерской империи, из Минска, Вильны, Витебска и Варшавы молодой тосканец поражал, пугал и завораживал широтой познания латинской культуры, томиком Данте или Бодлера, неизменно оттопыривавшим карман, дорогим красным шарфом на шее, бархатными куртками, неизменной и безудержной щедростью, поражал блеском эрудиции, широтой натуры, размахом, а также неудержимым самоистреблением, обреченностью, словно бы отмеченностью печатью рока…
Вспоминают его золотистые глаза, его неотразимость, шарм, вечное желание соблазнять, утверждая себя, его любовь к философии, страсть к поэзии: он мог часами, жестикулируя, читать наизусть Данте, Леопарди, д’Аннунцио, Рембо, Верлена, Бодлера… Пишут, что у него было, наверно, богатырское здоровье, если он мог при залеченной чахотке так долго вести этот богемный образ жизни. Дочь Модильяни Жанна напоминала, что в Париж он приехал все же не наивным и здоровым юношей-провинциалом: он еще в Италии узнал, что такое искус учебы, здоровье его было подорвано туберкулезом, да и нервы были не слишком крепкие (многие вспоминают о его «неожиданных переходах от застенчивой сдержанности к припадкам безудержной ярости»).
Он часто забредал на окраину Парижа, в «Улей», иногда жил там. «Улей», вписавший удивительную страницу в историю так называемой Парижской школы живописи, в историю русских парижан, да и в историю искусства вообще, возник в 1902 году. Как сказал позднее один из тогдашних обитателей «Улья» Марк Шагал, здесь или помирали с голоду, или становились знаменитыми. Понятно, что имена последних лучше запомнились миру, чем имена первых. Среди тех, кто остался в памяти, – сам Шагал, Леже, Модильяни, Сутин, Архипенко, Альтман, Цадкин, Кислинг…