Шрифт:
Пахал он землю, и звали его Хвак.
Время в те века — когда-то потом, бесконечно позже названные Юрским периодом — потеряло покой, чародеи и шарлатаны дружно предсказывали гибельное грядущее. И что с того, что первые наживались на сокровенном, а вторые на обмане? Разницы в обещаниях не было и люди кручинились.
Многие горевали да боялись, но только не Хвак: был он молод, темен и забит, в свои неполных восемнадцать лет женат на солдатской вдове гораздо его старше, на все округу слыл дурачком и бестолочью, тюфяком и рогоносцем.
Так и в этот, не по-весеннему жаркий день, жена
А Хвак пашет, пашет да на тени поглядывает: вот как только солнце перевалит за кочку с хвощом, так и обеду время. Вот-вот уже будет так и Хваку заранее радостно, потому что Кыска не забыла ему и воду положить, и ковригу хлеба, и репку и луковицу вареные, и вяленую ящерку… Хвак бы и больше съел, да не по брюху достаток, надо больше пахать, тогда и еда появится. Так говорит его Кыска, и он ее любит, потому что она добрая, умная и красивая. А если и ругается — так глянь по сторонам: чаще бьют и убивают, а брань — слова, да и только. Вроде бы и ест он немного, но плечи круглые, живот над портками висит, задница мясистая… Откуда стать сия в Хваке? От родителей, видимо, да только кто они и откуда — никому не ведомо: шла пара через деревню, да случились схватки у молодухи. Местный шаман — куда денешься от обычая — дал кров, ложе, воду, тряпки, сам роды принимал… Утром проснулся, еще измаянный, ничего понять не может: младенец кричит, никого нет… Видимо на рассвете сбежали беспутные родители и сына бросили, на сиротскую и бесприютную жизнь… Всем миром вскормили подкинутого, отрывая от себя и семей своих кому сколько не жалко, да не полюбили.
И еще борозду, вон до того деревца… Так наметил себе Хвак последний проход перед обедом, как вдруг отвлек его нетопырь: сел на упряжь воловью, приняв ее за шкуру, потому что на спине она широка и выделана из кожи ящера игу, да принялся ее бурить да протачивать, кровь искать. А Хваку смешно: слеп днем нетопырь и глуп всегда, еще глупее Хвака (привык он всю жизнь слышать, что дурак, и сам поверил — если все говорят, значит знают), ну и старается впустую. И прыгает на месте, и клекочет, и злится… Хвак смотрел, смотрел, потешался, спугнуть боясь, да и не заметил, как на новый круг пошел, — вот незадача! Не бросишь же борозду на середине… Пришлось допахивать.
И эх! — уже сел Хвак в тень, а до этого вола распряг, чтобы тоже скотина отдохнула, порадовалась, хвощами почавкала, и достал пузырь с водой да отпил из него вдоволь — потом уже, к вечеру, надо будет на глоточки растягивать, а в обед святое дело напиться… Все люди так, а Хвак на особицу ест, иначе: сначала самое вкусное, ящерицу, потом уже остальным полакомиться можно.
Ящерица в неполный локоть длиною, еще с осени завялена, всего и мяса в ней на два укуса, так что Хвак не поленился и позвонки ее перетер в костяную
Вдруг — мелькнуло! Хвак глаза растопырил и шею вытянул: кто? Деревня их пусть и в самой глуши, да зато посреди Империи, до войны далеко, звери и ящеры сторонятся обжитых мест, а разбойнички нечасты — что им добывать в деревне? Но случайные тати встречаются и не сказать, чтобы редко.
А может, это Кыска пришла его навестить, похвалить? Что-нибудь вкусное испекла? Точно, женщина вроде бы… Ах, здорово! Нет.
Смотрит Хвак, глаза по-детски вытаращены: старая престарая бабка-паломница идет, ковыляет, на клюку опирается, вот-вот упадет, бедная. Хвак сложил из рук на тряпицу еду и воду, перекатился на четвереньки, оттуда на дыбки, да и бегом к страннице:
— Госпожа, звали меня?
Бабка, спина скрючена, глаза подняла: лицо старое, аж черное, а глаза синие с бирюзовым.
— Нет, мальчик, я не так зову.
Хвак и растерялся на ее слова, и что сказать, не знает, и что дальше делать, не ведает. Кого это она мальчиком назвала?
— Тебя. И что бы тебе надобно от меня? Видишь — клюка да хламида, вот и все мое богатство. — Хвак понял, что бабка за грабителя его считает.
— Нет, госпожа, ничего мне от вас не надобно, не бойтесь меня. Я увидел, что вы устали и голодны. Вот у меня и вода хорошая, и хлеб, и репка, и лук — все некусаное! Это вам… А ящерку я уже съел.
Старуха оперлась на клюку и задумалась. Хвак встал перед ней столбом и вздохнуть боится, чтобы не напугать и не обидеть своей дуростью старого человека.
— Ну, будь по-твоему. Веди меня к снеди своей да помоги усесться.
— Сюда, госпожа, и идти никуда не надо. И тень, и ровно, и мягко. Кушайте.
Бабка медленно отщипывает хлеб, бесшумно жует и все смотрит, смотрит без улыбки на Хвака и ему… Ему… Он… Первый раз такое: Хвак чувствует, он видит, он знает, что незнакомая старуха не будет над ним смеяться и стыдить его дураком и дармоедом… Хвак понимает это, и в его груди, над животом, что-то такое мелко дрожит, горячее, мокрое…
— Ты знаешь, а ведь и впрямь была я голодна. И хотя к иной пище привыкла, но ты накормил меня, утолил глад мой и жажду.
— Правда? Эх, жалко, что у меня…
— Помолчи.
Хвак и осекся на бабкины слова, испугавшись, что перебил святого человека и что то чувство в груди сейчас пропадет из-за его спешки и глупости…
— Ты потрафил мне, а это немало, так немало, что почти невозможно… И хотя сам видишь, что стара я и немощна, однако: чего бы ты хотел?
— Что?…
— На твоем языке дрожат слова, скажи их мне, как если бы я их могла исполнить. Хочешь спросить? Скажи, не стесняясь, и честно.
— Да, хотел бы спросить, госпожа, ваша правда. Что такое потрафил?
Бабка медленно качнула головой направо… налево:
— Ты и впрямь прост. Хотя и любопытен. Нет, ты не глуп. Потрафил — это угодил. Ну а теперь я бы хотела знать твое самое заветное желание, с тем чтобы молиться за тебя и тем самым поспособствовать его исполнению. Это все, что я могу сделать для тебя, старая немощная женщина.
— Нет, госпожа, ничего мне не надо. Лучше вы скажите, чем я еще…
— Помолчи.