Премьер. Проект 2017 – миф или реальность?
Шрифт:
Продемонстрирую последнее обстоятельство несколькими цифрами. Мы добились превышения темпов роста продукции группы «Б» (товаров народного потребления) над темпами роста продукции группы «А» (средств производства) и всячески старались эту тенденцию сохранить и укрепить даже в условиях спада производства в целом. Но темпы роста производства товаров народного потребления и товарооборота слишком отставали от денежных доходов населения.
Добавьте к перечисленным выше причинам начавшуюся конверсию оборонных отраслей, и вы увидите, что в этих условиях общее снижение темпов производства было неизбежным. Мы внимательно отслеживали все это, понимая, вместе с тем, что структурная перестройка всегда сопровождается такими временными издержками. Самое главное при этом — определить оптимальный путь развития экономики и придерживаться его, не дать экономике свалиться в пропасть, что, кстати, и произошло сейчас. Нас больше беспокоил разрыв между темпами доходов населения, товарной массой и, следовательно, товарооборотом. Развернувшаяся программа конверсии и намечаемый рост производства товаров народного потребления требовали и времени, и средств. Между тем новые формы хозяйствования сильно нарушали соотношение денежных доходов, роста производства и производительности труда. Не обеспеченные соответствующими объемами товаров деньги стали все сильнее и сильнее давить на рынок.
Конечно, я понимал руководителей заводов, фабрик, институтов, контор и других предприятий и организаций, обеспокоенных материальным положением своих коллективов и изо всех сил старавшихся поднять им заработную плату в обход «драконовских финансовых установок», придуманных, конечно же, Правительством Рыжкова. Именно оно, как утверждала «демократическая» пресса, виновато во всех народных бедах. Но Правительство-то всего лишь хотело простой и понятной вещи: чтобы на свое честно заработанное человек мог купить действительно необходимое и приобрести это по нормальным ценам, соответствующим реальной стоимости товара, а не завышенным искусственно.
Я не мог понять позицию тех высоких руководителей, которые популистски заявляли, что «законы Абалкина» ущемляют интересы трудящихся. Как, впрочем, не понимал и решений многочисленных комиссий и комитетов Верховного Совета, требовавших увеличения финансирования то одного, то другого из бюджета.
На Правительство шел массированный прессинг. Поэтому триаду доходы — товары — цены в 1990 году необходимо было вывести из состояния начинающейся дестабилизации и привести в более или менее устойчивое равновесие.
Мы понимали, что делать это следует незамедлительно. Об этом и пойдет речь в этой главе. Но прежде хочу сказать несколько слов еще об одной причине «дисбаланса-90».
О причине, знакомой нам до этого лишь по статьям в советской прессе о жизни за рубежом. В тот год она стала горькой реальностью и у нас в стране.
С 20-х, пожалуй, годов мы и не слыхали ни о каких забастовках в СССР, хотя они все же время от времени случались. Редко, но они бывали то на одном производстве, то на другом, иногда даже с трагическими последствиями. Закона о забастовках не было, боролись с этими нечастыми проявлениями протеста привычными в те годы методами: шли на уступки, наказывали руководителей, преследовали зачинщиков.
Первой забастовкой, что повлекла за собой нормальные переговоры и разумный компромисс, стала, если не ошибаюсь, горняцкая — в Норильске в 1989 году. Она же стала первой в невероятно тяжкой для экономики, для нравственного состояния людей, для страны в целом долгой цепочке забастовок, которые из явления капиталистического вдруг стали и социалистическим.
Сразу после Норильска забастовали шахтеры бокситовых рудников на Урале. Удалось договориться. Однако «мир» был недолгим. Летом 89-го по стране прокатилась волна забастовок шахтеров-угольщиков. 10 июля она началась в Междуреченске и охватила весь Кузнецкий бассейн. Причины? Очевидны и объективны: длительное отставание развития социальной сферы в угледобывающей отрасли и конкретно — недостаточное снабжение продовольствием и прочими товарами, необходимыми для нормальной жизни горняков и их семей.
Родился я и вырос в одноэтажном шахтерском поселке, который позже, слившись с другими такими же, превратился в город Дзержинск в Донецком угольном бассейне. Отец мой — дай Бог ему здоровья и долгой жизни! — до пенсионного возраста трудился в шахте. Брат Евгений пошел по его стопам, был проходчиком, бит-перебит шахтерским тяжким трудом, даже до пенсии года не доработал: болезни выгнали на поверхность с привычной ему тысячеметровой глубины.
Я-то пошел по другой дороге, мне всегда учиться хотелось, но с шахтерским житьем-бытьем за годы детства и отрочества сросся так, что, кажется, не оторвать. Всегда буду помнить нашу единственную — на всю семью — комнату в типичном поселковом доме-бараке, выгороженную в комнате микроскопическую кухоньку, где хозяйничала мама, скворечник общего туалета во дворе, продуваемого насквозь всеми ветрами, — хорошо, что в Донбассе зимы не очень холодные.
Буду помнить стремительное и, кажется, нескончаемое падение в клети — ну будто в преисподнюю! — мелькание тусклых фонарей в стволе, узкую черную дыру уходящей под углом в сорок пять градусов лавы. Сам не раз в шахтах бывал. В Донбассе угольные пласты очень тонкие, 60-сантиметровые, работать в лаве приходится лежа, обушком уголь откалывать — как отец начинал, лежа ворочал грохочущий и норовящий вырваться из рук отбойный молоток или перфоратор, так это досталось и моему брату. Хотя все это со стахановских времен тянется, мало что изменилось и поныне в условиях работы на таких шахтах. Шахтерский поэт Николай Анциферов с грустным юмором точно сказал о таком труде: «Я работаю, как вельможа. Я работаю только лежа…» А как в такую щель комбайн загонишь? Никак…
Зябко вспоминать, но все мы в поселке от мала до велика свыклись с понятием «смерть». Оно не было для нас менее страшным, чем для кого-то еще. Нет, смерть страшна везде и всегда. Но для нас это понятие было именно привычным, ибо каждое утро жены, матери и дети провожали своих мужей, сыновей и отцов в неизвестность. Не исключено — на смерть. Знали, как «Отче наш»: любой день грозил обвалом в лаве, взрывом метана, еще каким-нибудь несчастьем.
Шахта непредсказуема, как сама природа, и никакое насильственное вторжение человека в нее никогда еще не проходило безнаказанным. История шахтерского труда — это история трагедий. Не только у нас — во всем мире. Наш поселок вырос вокруг бельгийской шахты, построенной, если память не изменяет, в начале века. Она и сейчас на месте. Жива. Подобные шахты в Донбассе стали возникать в 90-х годах XIX века, в период создания в России крупной каменноугольной промышленности…
И вот это нечеловеческое ощущение обреченности, этот адский тяжкий труд, естественно, требуют нормальных условий жизни вне шахты. Нормального быта. Теплого и доброго дома. Семьи без скандалов. Заработков по труду, а на них, соответственно, еды вдосталь, питья, к сожалению, тоже — ибо что есть «веселие Руси»? Ну и одежды подобротней, вещей надежных — телевизор чтоб, холодильник, мебель крепкая и красивая, мотоцикл, а лучше — машина.
Мало этого было у шахтеров к печальной памяти 89-му.
Кто сказал, что уголь — хлеб промышленности? Не Сталин ли, всегда склонный к афористичной красивости речи? Не помню. Но он-то как раз преотлично понимал высочайшую для державы цену шахтерского труда. Понимал, что такого труда из-под палки не получить, тут нужен полновесный пряник. Зарплата тогда у шахтеров была много выше, чем у рабочих других специальностей, снабжение товарами и продуктами велось приоритетное, орденами и медалями, которые в сталинские годы на вес золота ценились, не обделяли шахтеров. И поселки вполне отвечали тогдашнему понятию о рабочем комфорте — не изысканном, но надежном. Не случайно, думаю, в качестве «маяка» в тридцатые годы был выбран именно шахтер-забойщик Алексей Стаханов, давший в 35-м имя движению передовиков и новаторов. Хотя звание Героя Соцтруда он получил с опозданием на четверть века — лишь в 1970 году…