Прения сторон
Шрифт:
Наконец нянечка, у которой было семеро внуков, сказала, что «вас Людмила Петровна просит», Ильин кивнул и, приоткрыв дверь палаты, снова увидел четыре кровати, желтые лица, сирень… все было так, как четверть часа назад, но было такое чувство, словно порванную ленту наспех склеили.
— Да, — сказала Люся, — штука это паршивая.
— Тебе, наверное, нельзя так много разговаривать!
— Это почему? Практически я здорова и скоро снова пойду в свою контору, это ты теперь свободный художник: хочу — иду,
Ильин промолчал. Не вступать же с Люсей в спор, тем более что и сам он еще совсем недавно точно так же посмеивался над адвокатской братией.
— Как же ты решился? — спросила Люся.
Откинувшись на подушки, она смотрела поверх Ильина в окно, на волю. Больница стояла на пригорке, внизу текла река и как раз в этом месте делала петлю. Из окна были видны белые корпуса нового жилого квартала. Раньше здесь был лес, жиденький, но все-таки лес, на который и приятно, и тоскливо смотреть. Но вскоре все вокруг вырубили, и теперь из окна видны только белые корпуса домов и широкая двусторонняя магистраль, соединяющая новый район с центром.
— Как же это ты решился?
— Вот взял и решился, — сказал Ильин.
— Но я спрашиваю серьезно. Ведь это — шаг!
— Ты что же, считаешь, что я и на один шаг не способен?
— Ничего я не считаю… Но как это: уехал в командировку одним человеком, вернулся другим?
— Вот Иринка, например, говорит, что во мне решение давно прорастало, так сказать, зрело…
— В самом деле? Ну и что же?
— Да ничего, учусь…
— А ты изменился, — сказала Люся.
— Да?
— Да. Не знаю в чем… ну, стал более интеллигентным, что ли… А как Касьян без тебя? А как ты без него?
— Что касается меня, я, естественно, сохранил благодарность…
— Не люблю, Женька, когда это из тебя прет… круглое: «сохранил благодарность»! Это надо же… Ты из себя это выдавливай… круглое…
— Капля по капле, как Чехов советовал?
— Для начала давай, как Чехов. Ну ладно, расскажи, что у вас дома? Иринка каждый раз столько хлопочет, что я так ничего толком и не знаю. Как там мой любимец?
— Андрей?
— Он мне сюда такое письмо прислал! Я думаю, вы его слишком жучите. Ну, не может он с Милкой играть Чайковского в четыре руки… не создан он для этого.
— Да и я так думаю. И для кружка мягкой игрушки он тоже не создан. Но с каким удовольствием я прочел бы сейчас его письмо!
— Фига-с! Чтобы ты там считал орфографические ошибки? Ну что, ну пишет «щастливый». Пушкин тоже так писал…
— Иринка бы ему за этого Пушкина такое выдала!
— Глупые у парня родители. Так и передай.
— Передам. Обязательно.
— Каким стал покорным. И только потому, что я лежу, а ты с ногами…
— Ну, Люська, ты и в здоровом виде любишь поучать!
— Я? Много себе позволяешь!
— А что мне остается? Сына я своего воспитать не могу, шаг мне вроде тоже противопоказан…
— Насчет сына правильно понял, а насчет шага я тебе пророчу большую карьеру. Не пожалеешь, что оставил Касьяна вдовушкой…
— А что, все может быть, — весело сказал Ильин. — На днях защищал одного… ну и отстоял. Сегодня явился ко мне его кореш: украл, понимаешь, белье с чердака. Может, это и есть начало моей новой карьеры?
— Не очень-то возносись: чердачная кража, приобщился, называется. Ты теперь влюблен в студента четвертого курса Женю Ильина, хризантемы ему носишь, а ведь другие тоже эти двадцать лет работали, с дискуссиями и без дискуссий, и ты тоже.
— Если называть все своими именами… — начал Ильин, но, заметив нянечку, которая подавала ему знаки, встал. — Скоро ты будешь дома, и мы сумеем обо всем переговорить.
— Сядь!..
— Люся!..
— Сядь, сядь… я хочу спросить… Как там мой Калачик?
Ильин не ожидал такого перехода:
— Почему же он твой?
— Но ведь это наш НИИ!
— Экспериментальный цех…
— Да, конечно, с этим Калачиком я почти и не знакома. И все-таки это наш НИИ…
— Я отлично понимаю, что все это тебе больно и неприятно. Но нельзя же так переживать. У нас в прошлом году, ну не в самой конторе, а на периферии, тоже вскрыли одну историю…
— Как всегда, все разложил по полочкам: «Больно и неприятно…» Кругло, Женя, кругло. Здесь больно, — сказала она, ткнув себя в грудь тощеньким кулачком.
Помолчали. Ильин боялся продолжать этот разговор. Он видел, что Люся раздражена, и думал, что, наверное, это он ее раздражает, его здоровый и самодовольный вид, гладко выбритое лицо и запах одеколона, которым час назад его опрыскал парикмахер. «Но в чем же я виноват! — думал Ильин. — Неужели же только в том, что у меня гладкая розовая кожа? Да, я ее раздражаю, но уходить сейчас нельзя, потому что это будет для нее еще хуже».
— Все-таки попробуй понять, — сказала Люся уже своим обычным тоном, который Саша в шутку называл «руководящим». — Допустим, Калачик жулик, похоже, что ведомости были липовыми. Но Сторицын!
Уже был звонок, посетители зашевелились, в сумки и портфели шли пустые банки из-под компота, бутылочки и всякая мелочь. Девушка, которая только что так страшно кашляла, улыбалась и просила принести в следующий раз новые стихи Окуджавы, такая маленькая тетрадочка в столе, второй ящик слева.
— Я тебя умоляю — не думай о делах служебных, — сказал Ильин. — Смотри, соседка твоя уже улыбается…
— Да мы все здесь такие, — сказала Люся. — Сегодня улыбаемся, а завтра… И все-таки я еще кое-что тебе скажу. Но Сашке — ни слова. А передашь, тоже невелика беда. Вчера у меня был Сторицын.