Прения сторон
Шрифт:
— Ну, а что теперь будет, после этого твоего бегства? Теперь придется мне звонить начальнику лагеря и просить взять тебя обратно. Как ты думаешь, приятно мне это или нет? Извиняться за сына? А ты подумал, что мне надо работать, а из-за тебя пропадает время. Я должен сесть за стол и работать, у меня нет такого рубильника: включил — работаю, выключил — занимаюсь домашними делами.
— Ну и не звони ей, — сказал Андрей. Что-то дрогнуло в голосе Андрея и тотчас же отозвалось в Ильине.
— Ты, наверное, и не ел ничего…
— Ел, что ты. Я утром на станции пирожков десять съел.
— На
— Да…
— Но почему на станции и почему… утром?
— Ночью поезда не ходят. Я подождал до утра.
— Так ты, значит, не пешком шел?!
— Ну что ты, папа, это же сорок пять километров.
— И деньги у тебя были?
— Ну, конечно. Ты же мне дал прошлый раз…
— Однако ты сказал матери, что шел пешком!
Андрей ничего не успел ответить, влетела Иринка и влепила сыну пощечину. У нее была сильная рука, но Андрей не дрогнул, а как стоял, так и продолжал стоять — смело и независимо.
Зато Ильин был потрясен. И тем, как неожиданно влетела Иринка — похоже, что она слышала весь их разговор, — и самой пощечиной. И было такое чувство, что эту пощечину получил он сам и что у него самого загорелась щека, а в ушах стоял противный звон.
— Ну ладно, — сказал Ильин, чтобы как-то разрядить все это. — Вот видишь, Андрей, до чего ты довел мать, даже у нее не выдержали нервы. И для чего надо было врать, что ты шел пешком всю ночь…
— Я этого не говорил, — сказал Андрей упрямо.
Обедать сели не скоро. Ильину было тяжело и от всего того, что сейчас произошло дома, и от того, что речь по делу Самохина так и не написана, а сейчас сосредоточиться будет еще труднее.
После обеда Андрей попросил разрешения погулять во дворе, и Ильин разрешил: уж если объясняться с Иринкой, так только вдвоем, а ему хотелось объясниться или, вернее, объяснить жене, что физическое наказание — это вообще не наказание и что оба унижены: и тот, кого бьют, и тот, кто бьет. Но едва он начал, как Иринка крикнула:
— Я не позволю ему издеваться над собой!
— Но ведь мы же решили, что я поговорю с ним…
— Это не значит, что тебе надо строить из себя христосика. Сегодня он сбежал из лагеря, а завтра что-нибудь украдет, а послезавтра…
— Остановись, пожалуйста! — сказал Ильин.
— Он меня оскорбил.
— Иринка, Иринка, что ты говоришь, мальчишке всего тринадцать лет…
— Оставь твой адвокатский тон! Это хорошо там, а ты все-таки дома… Мне стыдно, и я удивлена, что ты так беспечно на все смотришь… В этом же лагере племянница Мстиславцева, чудная девочка, все теперь будут знать… Тебе на всех наплевать, а мне нет!
— Но с чего ты взяла, что мне «на всех наплевать»?
— На всех! В этом лагере сын вашего первого зама…
— Ну, слава богу, он теперь не мой первый зам. А Андрея надо забрать из этого лагеря!
До ужина все были врозь, а после ужина позвонила крымская бабушка, а потом Милка взяла трубку и прокричала, что здесь отлично, такой песок, такое море, приезжайте к нам, приезжайте к нам. И этот телефонный звонок восстановил мир. Андрею трубку, конечно, не дали, но после телефонного звонка все трое стали понемножку разговаривать. И все-таки это был еще не настоящий мир, а только перемирие.
17
Милая Лара! Защищаю человека, совершившего самое тяжкое преступление — убийство. Сегодня просил суд о повторном медицинском освидетельствовании моего подзащитного, но и сам не верю, что его признают человеком, неспособным отвечать за содеянное. Будь так, не я один, но и весь состав суда, и даже прокурор вздохнули бы свободней.
Убийство это жестокое, тщательно подготовленное и обдуманное во всех деталях, И вот еще что: через сорок минут после убийства Геннадий Самохин мирно обедал со своей женой — родной дочерью убитой. После обеда они пошли гулять и купили в ГУМе сбивалку для сливок, которую давно искали, да так и не могли найти.
Ему двадцать четыре года. Невысокого роста, худощавый, рыжеватенький. Лицо, в общем, довольно заурядное, тихий голос, держится очень ровно и склонен к иронии, это в его-то положении!
Женат, о его жене я Вам расскажу чуть позже. Есть два сводных брата, один служит на Дальнем Востоке, кажется, по мелиорации, другой плавает на китобойном. С обоими он никаких отношений не поддерживает. И вот почему: отец Самохина, в прошлом бухгалтер в районном отделении Госбанка, был женат на интересной и очень властной женщине. Она профессор, заведовала кафедрой иностранных языков в Экономическом институте, в своей семье была полновластной хозяйкой. И вот отец Самохина, будучи, как говорится, весьма в годах, разводится с женой и женится на студентке этого Экономического института. Тряска с разводом была необычайно долгой и мучительной (жена решительно возражала), но в конце концов их развели. Вскоре родился Геннадий, а через три года умерла его мать. После ее смерти отец протянул недолго, кажется, профессорша хотела с ним съехаться, но из этого ничего не получилось. Да, я еще ничего не сказал о бабушке Геннадия, она всех пережила, хотя, представляете, сколько ей сейчас должно быть…
Самохин окончил институт (держал в университет на математический, но провалился) и вот уже два года работает экономистом в техническом бюро. Одна характеристика лучше другой. И общественное мнение в этом бюро долгое время было совершенно единым: Гена не убивал, этого он сделать не мог, ошибка следствия, и на суде все выяснится. И после окончания следствия, когда Самохин во всем признался и когда стали выбирать общественного обвинителя, немало было голосов, что надо бы повременить, бывают и ошибки следствия.
И даже сейчас у Самохина множество доброжелателей. В перерывах ко мне подходят: «Мы на вас надеемся!», «Рано или поздно правда прорвется!» И все в том же духе, и после каждой реплики прокурора в зале недовольный шумок. А прокурор на этом процессе юрист самой высокой квалификации, и я не чувствую в нем никакой предвзятости.
Но против жены Самохина зал настроен весьма агрессивно. Все в ней раздражает: ее сверхвысокая «платформа» и то, как она сидит нога на ногу в первом ряду. Один из свидетелей по делу неожиданно брякнул: «Может, и впрямь Гена убил, но она его научила», и в зале зааплодировали. Председательствующий строго прервал свидетеля, а в перерыве я слышал, как он говорил прокурору: «Что за публика, кажется, по сто второй судим, могли бы понимать».