Прения сторон
Шрифт:
Другой свидетель, сосед по квартире, вспомнил о сбивалке — хороша, нечего сказать, мать убили, а она — в ГУМ! Но ведь она-то ничего не знала об убийстве… Дело дошло до того, что выделили конвойного сопровождать Тусю в зал и из зала. Здесь все ее зовут Тусей. И как-то странно звучит, когда ее вызывают для показаний: Таисия Федоровна!
Самохин женился год назад. Свидетели рассказывают, что жили молодожены тихо, вечерами ходили в кино, иногда — в театр, иногда — в гости. И у них гости бывали, не часто, но бывали. На их зарплату особенно не разгуляешься. Туся работала копировщицей в КБ, там действительно зарплата небогатая.
Теща? Туся часто у нее бывала: Екатерина Георгиевна делала дочке богатые подарки — и белье дорогое, и модные туфли, да и шубу справила. Шуба хорошая, ему бы, с его сотнягой, и один рукав не поднять.
Все
Вошла Иринка:
— Женя, надо поговорить. У Андрея скоро школа, он должен побыть на воздухе…
— Конечно, — сказал Ильин.
— Может быть, на три недели поехать мне с ним в Крым, к маме?
— Делай так, как ты считаешь нужным.
— Андрей, Андрей, вечная наша беда… — сказала Иринка и ушла.
Двадцать пять лет назад Екатерина Георгиевна вышла замуж за некоего Виталия Колесникова. Ей тогда было восемнадцать, все звали ее Катюшей, работала она приемщицей в прачечной на Госпитальном валу. Но, конечно, только до замужества, дальше ей там работать было ни к чему. У Колесникова дом налажен: красное дерево, серебро, по тем временам нечто сказочное. Он заведовал керосиновой лавкой и очень удачно воровал и в войну, и долгое время после войны. Керосин, знаете, был тогда недурным источником. Ну, а дальше, в соответствии с техническим прогрессом, пошли керогазы. Колесников заведовал цехом, переквалифицировался на газовые баллоны. Оказалось, что газ воровать и проще, и доходней. На двух процессах Колесников проходил свидетелем; на третьем получил свои двенадцать лет с конфискацией.
Екатерине Георгиевне пришлось тогда немало потрудиться, чтобы доказать, где мужнино, ворованное, а где ее собственное, непорочное. Ну, как же, ведь она утверждала, что было приданое, и на это приданое тоже нашлись свидетели. Дача, как водится, была записана на нее, и даже машину Колесников водил по доверенности жены. Все по закону, так сказать, до единой буковки. И после конфискации Екатерина Георгиевна и Туся остались двумя сиротками в хорошо обставленной квартире с коврами, и чешским хрусталем, и какими-то уникальными «елизаветинскими» люстрами, реставрированными самим, ныне уже покойным, Андреичем, с двумя объемистыми сберкнижками и с ценностями, которые хранились (на случай воров!) в банке с мукой и оценены теперь в пятьдесят тысяч рублей. Именно по поводу этих ценностей Туся сразу же заявила следователю, что «это не папино, это мамочкино»» «Мамочкино» — означало теперь «мое» и, следовательно, нажито не с Колесниковым, а с Виктором Александровичем, за которого мамочка вышла замуж через полгода после «керосинового» дела и конфискации. Положение у Екатерины Георгиевны было тогда такое, что надо было либо начинать работать, либо выходить замуж. Но работать она совсем не умела, а куда-нибудь приемщицей в прачечную очень не хотелось. Таким образом, решение было подсказано как бы самой жизнью.
Жила Екатерина Георгиевна с новым мужем дружно и тихо. Он работал в небольшом ресторанном оркестре, играл вторую скрипку и ежегодно ездил в Ессентуки — страдал не то желудком, не то печенью и без Ессентуков совершенно пропадал.
Так прошло еще семь лет. Туся что-то кончила и начала работать в КБ, вышла замуж, а полгода назад Екатерина Георгиевна овдовела. Проводили вторую скрипку негромко, без речей и поминок, словно все заранее было обговорено.
После похорон первой заботой Екатерины Георгиевны было устройство на работу. Я эту трудкнижку видел. Детский сад — уборщица, школа — гардеробщица, даже монтажница в каком-то иксмонтаже. Конечно, никто никогда не видел Екатерину Георгиевну ни в гардеробе, ни в детском саду, ни на строительстве, которое ведет этот самый иксмонтаж. И здесь бы место фельетону, но произошло убийство.
Она была убита в четверг, а узнали об убийстве только во вторник на следующей неделе. Дочь и зять обратились в милицию. Они были встревожены: не могут дозвониться до мамы. Звонили в прошлый четверг, но никто не ответил, в пятницу уехали на дачу, вернулись в понедельник утром, опять никто не отвечает, звонили весь день, и вот наступил вторник. Пошли к маме, а у нее дверь не отворяют… Через полчаса там уже полным ходом работала бригада уголовного розыска.
Каждое убийство, даже если все улики налицо, долгое время и во многом остается тайной. А тут до улик было далеко. После обыска возникло предположение, что убийца инсценировал грабеж и поиски ценностей, но все это требовало подтверждений. Очень опытная рука припрятала бриллианты и золото в байку с мукой, но следователю банка показалась подозрительно тяжелой, а грабители, если они все-таки существовали, могли и не найти… Следователь не торопился с выводами и терпеливо разрабатывал свою версию. Но вот в квартире убитой найден хлястик от дешевенького мужского плаща, а в квартире Самохина — квитанция из химчистки. Только тогда ему предъявили обвинение в убийстве и арестовали.
Вошла Иринка:
— Женя, для Андрея Крым вроде премии, это непедагогично.
— Да, конечно, — сказал Ильин.
— Все таки, я думаю, наверное, лагерь лучше.
— Да, наверное, — сказал Ильин.
Для того чтобы ознакомиться с делом Самохина, надо прочесть два объемистых тома, шестьсот страниц. Вначале он все отрицает. В ответ на каждый вопрос следователя — горячая и многословная речь. Остается только позавидовать терпению этого немолодого человека, который внимательно выслушивает все самохинские монологи. Нет — всем объективным доказательствам, которыми в то время уже располагает следствие и которые недаром называют неопровержимыми. Квитанция на чистку плаща? Что ж, плащ надо было отдать в чистку — вне зависимости от того, жива теща или нет. На плаще есть следы крови. Порезал палец! Экспертиза устанавливает группу крови, совпадающую с группой крови убитой, и, наконец, следствие предъявляет тот самый хлястик, найденный в квартире Екатерины Георгиевны. Но Самохин продолжает все отрицать, и чем дальше, тем более нелепо. И, наконец, сам следователь возбуждает ходатайство о его медицинском освидетельствовании. Врачи признают Самохина здоровым человеком.
После заключения медицинской экспертизы последовала очная ставка Самохина с Тусей, но и она обернулась против него.
«Ну, как же ты, Геночка, мы ж от тебя ничего не скрывали. Ты же знал, что это мамочкино, ты же знал, где мамочка хранит свои ценности».
Вот после этой очной ставки Самохин заявил, что хочет дать новые показания. Эти новые показания — подробнейший рассказ о том, как было подготовлено и совершено убийство. Больше он не ждет никаких вопросов. За ним не поспевают записывать. Да, мечтал о больших деньгах, хотелось пожить «во всю ивановскую». Ну, конечно же, знал о ценностях. Банку с мукой ничего не стоило выпотрошить, но зачем? Жена — единственная наследница. Да, все продумал заранее… Море слов, океан!
Когда я познакомился с Самохиным, он был уже другим — все признающим, ровным, вежливым, иронически улыбающимся. Мы вместе читали материалы предварительного следствия, и я сразу обратил внимание Самохина на противоречивость его показаний.
— Да, — сказал он мне, — приходилось петлять. Не каждому хочется быть расстрелянным.
Но это всего только фраза. Самохин не трус, и его противоречивые показания вызваны отнюдь не страхом за свою судьбу.
Вошла Иринка.
— Женя, я думала и решила: все-таки тебе надо позвонить в лагерь.
— Хорошо, я позвоню, — сказал Ильин.
— Завтра утром, хорошо?
— Да.
— И утром я с ним поеду… Знаешь, он уже спит и во сне так страшно скрипит зубами.
— Это жара, — сказал Ильин.
— Я не хотела его ударить.
— Понимаю.
— Но он меня раздражает. Этакое «неглиже с отвагой». Это Щедрин?
— Да, кажется…
Я думаю, что главным в жизни Самохина была его любовь к жене. Каждая любовь имеет, если так можно сказать, свое устройство. Устройством самохинской любви был страх перед потерей. Самохин не был ни ревнив, ни подозрителен. И Туся не из тех женщин, которые обманывают мужей. И в этом, как и во многом другом, Самохин отдавал себе полный отчет. Он был измучен не воображаемой изменой, а той реальной ситуацией, когда он мог в любой день и навсегда потерять Тусю. И этот страх перед потерей нарастал с каждым днем. Он страдал от каждого нового свидания Туей с матерью. И чем дальше, тем сильнее страдал. Каждая новая шляпка и каждый новый шнурочек, подаренные Екатериной Георгиевной Тусе, больно отзывались в нем.