Прения сторон
Шрифт:
— Да… работа… — откликнулся Калачик, — работа… — повторил он.
— На суде я хочу видеть вас бодрым, уверенным, по существу, все обвинительное заключение построено на ваших же показаниях. Суд обязательно это учтет. Думаю, что и версия оговора не состоится.
— Это почему? Сами же говорили, что у них там так задумано.
— Ну, задумать — не значит осуществить. Еще надо, чтобы и суд этому поверил! «Деталька»-то оказалась весьма существенной.
— Все-таки докопались! Зачем вы этим занимаетесь?
— Нет, Аркадий Иванович, это не я. Это Любовь Яковлевна..
— Любовь Яковлевна?.. Она здесь при чем? Она ни о чем не знала!
— Но она сама привела ко мне этого Поля…
— Любовь Яковлевна — дитя, а мы с вами — взрослые люди.
— Вы неправильно понимаете вашу жену, — начал Ильин, но Калачик его перебил:
— Может быть. Может быть, и неправильно. Поль и Любовь Яковлевна! Ее, что же, в суд призовут? Вы ей скажите, что я запретил всем этим заниматься. Я ей первый раз в жизни запрещаю.
— Но в суде, если встанет вопрос об оговоре, допрос такого свидетеля, как Поль…
— Свидетель! Да вы не знаете, какой он спектакль устроит!
— Пусть даже он от всего отопрется, и даже наверняка отопрется. И все-таки!
— Нет, — сказал Калачик. — Нельзя.
— Почему? Чего вы боитесь?
— Мне бояться нечего: я в тюрьме.
— Что ж, вы мой клиент, и я не могу идти против вашей воли, — сказал Ильин, пряча бумаги в портфель.
— Подождите минуту… Вы не сердитесь на меня, что я от вас эту «детальку» утаил, я иначе не мог… Ну, да теперь все равно.
День покатился, как обычно. От Калачика Ильин поехал в консультацию, дела было много, Ильин выслушивал, соглашался, спорил, сверялся с кодексами, а думал только о Калачике. Зря старалась Любовь Яковлевна! «Мы с вами — взрослые люди, а она — дитя!»
И дома он снова листал страницы обвинительного заключения: может, и придут свежие мысли? Но то ли от этих фиолетовых строчек, которые он уже знал наизусть, то ли от Милкиных гамм голова была свинцовой. «Черная дыра», — говорил в таких случаях Касьян Касьянович.
— Ужинайте без меня! — крикнул Ильин в глубину квартиры. — Я немного погуляю, ужасно голова трещит.
И сразу же выскочил Андрей:
— Папа, я с тобой!
— Вот еще! Смотри, какой дождь!
Москва еще не успела прийти в себя от жары, еще повсюду пестрели заморские ситчики, Ильин внимательно разглядывал эту быстро бегущую толпу, словно пытаясь разыскать в ней кого-то, кто ему сейчас позарез необходим. И, наконец, шагнул в телефонную будку.
— Простите великодушно, Василий Игнатьевич, это Ильин. Очень хочу повидать вас. Мне очень надо, — повторил он, боясь, что вдруг все сорвется.
— Приходите…
Но оказалось, что Штумов нездоров, и начать пришлось с извинений.
— Пустяки, простуда… Третьего дня хоронили Невзорова. Когда-то я с ним дружил, потом пути разошлись — то ли я был виноват, то ли он, — а неделю назад встречаю его в суде, ужасно вдруг похудел, какой-то зеленый, сморщенный. И так мне нехорошо стало, и что в самом деле за обиды грошовые… Ну-с, простудился я, как водится, на кладбище.
Вошла Саввишна, поставила знакомый чайник, мед, коржики, варенье.
— Меня к телефону не зовите, — сказал Штумов и, смеясь, махнул рукой. — Все равно ничего не слышит, ну а сами подходить не будем. Так что никто нам не помешает. Рассказывайте…
— С чего начинать — не знаю, — признался Ильин. — У нас в конторе любили афоризм Касьяна Касьяновича: «Чем меньше слов, тем меньше ошибок!»
— Нет, — неожиданно резко сказал Штумов. — Я люблю слова.
Слова? Какие? О чем? Дело Калачика? В одном НИИ было раскрыто хищение? Лжесовместители. Калачик во всем признался, помогал следствию… Нет, не для этого он пришел к Штумову. Может быть, рассказать, как помогал вчера переставлять мебель на новой квартире Касьяна Касьяновича?
Штумов сочувственно взглянул на него:
— С нашим братом так бывает, переволнуешься, перехлопочешь…
— Да, хлопот было немало, — сказал Ильин. — И хлопоты все какие-то необычные. Так случилось, что дело Калачика стало моим личным делом. Наверное, такое признание звучит несколько странно…
— Но в этом вся суть нашей работы!
— Я говорю не о профессиональной стороне дела. За эти дни я многое понял, и это касается меня, моей жизни. Помните Самохина, зверское убийство? Сколько бы я как адвокат ни пережил тогда — это был процесс Самохина. В той среде, в которой я раньше работал, как-то не принято убивать. И моим бывшим коллегам моя речь понравилась. Они мне тогда аплодировали — ведь это надо же, у нашего Ильина талант прорезался! Браво, браво, ну, брат, молодец, сила! — Ильин поднял со стола тяжелое пресс-папье и подержал на вытянутой руке, словно и в самом деле любуясь своей силой.
— Да вы встаньте, — сказал Штумов, — очень трудно говорить сидя…
Ильин встал и прошелся по комнате. «И в самом деле — так легче. Какой старик, все понимает!..»
— Самохина — к расстрелу, здесь ни у кого не было сомнений. Но вот появляется дело Калачика. Может быть, если бы Калачик воровал в одиночку, мне бы и сейчас кричали «браво!». Но беда в том, что вместе с обыкновенным жуликом на скамье подсудимых — начальник цеха. Были когда-то посословные суды, вот бы им что-нибудь в этом роде… Тут логика железная: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. И тут либо я их, либо они меня. Это мой процесс…
Штумов медленно помешивал ложечкой чай и, казалось, был сосредоточен только на этом. Ильин глядел на него с нежностью: «Какая могучая жизнь прожита, сколько пройдено трудных дорог, и какая красивая старость!..» Все ему казалось трогательным — и запыленные папки, и старомодные книжные шкафы, и глухая Саввишна. Но молчание затягивалось, и Ильин подумал: «А вдруг он уснул? Вот так, помешивал, помешивал ложечкой и уснул, спит и во сне помешивает ложечкой».
— Вы кончили? — спросил Штумов.