Прения сторон
Шрифт:
— Я считаю справедливым приговор по делу Самохина. Что касается исхода… Имущественные права Туси неоспоримы. Но никто не мешает ей отказаться от наследства.
— Именно об этом я ей вчера и сказала.
— И что же?
— «Ну нет, дорогая Тамара Львовна, отдать? Черта с два!»
— Еще не то вы можете услышать от своей… подзащитной.
— Она просто обезумела, рассматривает камушки, примеряет на себя. Раньше я ей сочувствовала, а теперь меня мучают подозрения. И это тоже ужасно: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить? Евгений Николаевич!
Но Ильин молчал. Он молчал и потому, что уже все сказал по существу дела, и еще потому, что чувствовал себя каким-то странно скованным в этой стерильно
— Вы что-нибудь слышали о моем отце? — спросила Тамара Львовна. — Нет? Он был странным человеком. («Странная дама», — вспомнил Ильин.) Очень известный врач, профессор, доктор чуть ли не всех европейских университетов. Если что-нибудь случалось с августейшими особами, вызывали только его. Но на чуму он уехал первым. Меня в то время еще на свете не было. Девочкой-школьницей я узнала об этом из энциклопедии. Меня это потрясло. «И долго ты работал?» — «Нет, полгода». Но потом была холера, на холере он пробыл больше года. И еще сыпняк в гражданскую… «А как же наука?» — спрашивала я. А он смеялся: «Если тебя наука хоть немножко любит, то подождет, ну а если нет…» Он всегда смеялся, когда говорил серьезно.
— Я понимаю, — сказал Ильин. — Понимаю вашего отца, и я думаю, что это прекрасно, прекрасно сказано, но, ради бога, при чем тут Туся?
— Туся? Наверное, ни при чем… Просто мне кажется, что все мы слишком стали дорожить собой и своими делами. Оберегаем себя. Я занимаюсь важным, сверхважным делом, это все покрывает, этого достаточно, чтобы не думать о Тусе, о которой должна думать соответствующая организация…
— Сколько я знаю, вы не очень-то себя оберегали, — возразил Ильин. — Вы были на войне, в самом пекле, а могли бы эвакуироваться вместе с вашими коллегами.
— Оберегаем, оберегаем, — повторила Тамара Львовна. — Да, я была на войне, и меня там малость зацепило. Ключица, ничего особенного, но чувствуется до сих пор… когда подаю мяч. Как вы, вероятно, знаете, в каждой воинской части есть свой медсанбат, или, на худой конец, санвзвод, или еще что-то, а меня тащил на себе солдатик, которому я даже мерси не смогла сказать. Была бы организация, я бы им потом письмо написала, а тут безадресный солдатик. Не знаю, как так получается, что с вами мне говорить легко и просто, а дома я молчу, пугаю Маяка своим мрачным видом, не контачу…
Тамара Львовна рассказывала о Маяке, о Жорже, а Ильин слушал и смотрел в окно. Близко блестела Москва-река, и он думал, что сюда надо было ехать не на метро, а рекой, и вспоминал Ларино письмо и ее странную мечту: пароходиком по Москве-реке. Сам Ильин только в раннем детстве ездил на таком пароходике, тогда он назывался «речным трамвайчиком», вовсю дымила труба, особенно интересно было смотреть, как она уютно складывается перед каждым мостом. На обратном пути обязательно надо попробовать пароходик.
Ильину уже хотелось поскорее уйти отсюда, и он решил, что откажется от обещанной экскурсии по институту: все равно мало что поймешь, а будешь бродить по кабинетам и коридорам и восхищаться «архитектурой будущего», как принято называть каждое новое здание, не слишком искаженное строителями.
— Маяк был самым преданным учеником моего первого мужа, — рассказывала Тамара Львовна. — Он восхищался не только его научными, но и жизненными теориями. Не только Маяк, все им восхищались. Но Маяк — человек на редкость деликатный. Первая мысль — как бы не обидеть. Он и с Жоржем треплется только потому, чтобы Жоржу было с кем потрепаться. А мой первый муж был человеком волевым и жестким. У него была такая теория, что человек должен выжать максимум из того, что в нем заложено, отдать. С этих позиций он относился и к себе, и ко мне, да и ко всем, кто вместе с ним работал. Я сама слышала, как он сердился, узнав о скоропостижной гибели одного нашего сотрудника: «Он еще многое мог отдать». Дунечке бы такое под перо, а? «Одержимость большого ученого»? Все теперь пишут об этой самой одержимости, хотя что в этом хорошего: раньше одержимыми назывались люди с навязчивыми идеями… Я вышла замуж девочкой, а он уже был ученым, и я верила всем этим максималистским штучкам. А сам он умирал долго и тяжело. Это его бог наказал. Вот вы опять спросите, при чем тут Туся и ее камушки?..
Ильин ушел из института в самом скверном настроении. Лаборатории «супругов Кюри» он так и не посмотрел. Иринка наверняка будет расспрашивать, на какой предмет его так срочно вызвала Тамара Львовна. И что он ответит? Что Туся Самохина получила наследство? Но при чем тут Тамара Львовна? Недоволен был Ильин и своей скованностью, и тем, что невнимательно слушал Тамару Львовну и отмалчивался, а ведь все это — и работа на чуме, и безадресный солдатик, который тащил Тамару Львовну на себе и дотащил, все, все, даже ее первый муж, по-видимому незаурядный человек, — все это был ее спор с собственной жизнью, который начался еще задолго до того, как были припрятаны те самые камушки, те самые цацки, о которых так много говорил прокурор и о которых Ильин промолчал в своей защитительной речи, чтобы не оскорбить память убитой, чтобы не промелькнуло — «грабь награбленное!», чтобы нравственная схема его защитительной речи была безупречной. А играть теперь в эти камушки нравственно? И от всего этого Ильина мутило, и было такое чувство, словно и он и Тамара Львовна, и даже букетик цветов на ее столе пропахли старой керосиновой лавкой Виталия Колесникова. Нелепо было в таком состоянии возвращаться домой. Потерян день для работы, шутка ли сказать — целый день. Сегодня суббота, а во вторник начинается дело Калачика. Как это сказала Тамара Львовна: можно ли помочь человеку, когда перестаешь ему верить?
Он доехал на автобусе до метро, но, вспомнив о пароходике, пошел к реке, В этих местах только начали строиться, дома перемежались пустырями, выглядевшими особенно пустынными. К новым современным зданиям жались древние избушки. Когда-то это место было знаменито — здесь жили цыгане, и сюда ездили из Москвы пировать. Ильин долго ждал пароходика у сходен, по-деревенски шатких, и как-то не верилось, что в двух шагах отсюда — огромный современный город, в котором он прожил всю жизнь и который, как ему казалось, хорошо знал. И толпа на пристани была необычная: только Ильин выглядел москвичом, а все другие ждали пароходика, как ждут деревенский автобус. И было тихо, как бывает тихо после трудного дня, когда все устали, и сейчас бы рюмку и до подушки. И только из чьей-то кошелки слышались позывные «Маяка».
Подошел пароходик, вывалил одну толпу — московскую — и взял на борт другую, местную. Ильин смотрел на людей с мешками и кошелками, на затрепанную тельняшку капитана и думал, что могло в этом путешествии увлечь Лару.
Стал накрапывать дождь, но Ильин остался на палубе. Справа раскинулся бывший княжеский парк, когда-то, наверное, заботливо ухоженный, но сейчас совершенно заброшенный. А на левом берегу совсем ничего не было примечательного — стояли самые обыкновенные дома, какие-то хозяйственные строения, жалкие буксирчики. Прошли парк, и теперь по обоим берегам торчали заводские трубы. «Маяк» в кошелке бормотал что-то совершенно несвязное.