Прения сторон
Шрифт:
— Боится, чтобы не пала тень на нашу Ниночку!
— Ниночка, дочка ваша, знаю! Но почему тень?
— А этот за ней ухаживал, в кино водил…
— Подождите, дайте разобраться. Сторицын с вашей Ниночкой… в кино?
— Да не Сторицын, а этот, ну…
— Кто такой? — живо спросил Ильин. Но Любовь Яковлевна вдруг как-то разом потухла. — В конце концов, — сказал Ильин, — я ведь не следователь, а ваш адвокат.
Стало тихо. Снова из окна послышались веселые голоса и шум работающего крана, кто-то пускал в адвокатскую кабинку солнечных зайчиков, похоже, баловался парень на грузовой машине.
— Племянник, — сказала
«А «деталька»-то начинает обрастать, — подумал Ильин. — Любовь Яковлевна, божий одуванчик… Да кто знает, кто знает, на что способен человек, кто знает, кто знает!..»
Позвонила Иринка: «Только что бабушка привезла Милку, через час-полтора вернется Андрей из лагеря, ты не забыл, что завтра первое сентября?» Ильин сказал: «Все помню, все будет о’кей», — попросил Милку к телефону: «Ну как, мордашка, загорела там?» А в голове по-прежнему вертелось: «Кто знает, на что человек способен, кто знает, кто знает…» Сто раз он спрашивал себя, а так ли нужна ему эта «деталька», сто раз вспоминал слова Аржанова, что судьба Калачика не зависит от того, брал Сторицын или не брал, хищение от этого не станет меньше, не все ли равно, что за «деталька», пусть прокурор копает. Но каждый раз выходило так, что от этой «детальки» многое зависит.
Дома было громко и весело. И Андрей, и Милка бросились к отцу уже вымытые и растертые Иринкой, которая стояла рядом, сложив руки на груди: Юнона!
Милка изменилась мало, только почернела от солнца, а вот Андрей — тот очень повзрослел. Год назад он бы с ходу затеял драку с сестрой, а сейчас хмурится, крепко сжимает челюсти так, чтобы все видели его мужественные желваки.
— Ну как, поладил наконец со своей «египтяночкой»? — спросил Ильин.
Андрей пожал плечами совсем по-ильински.
— Да мы от нее легко избавились. Влюбилась в одного десятиклассника, самый главный лопух, ну, кружок мягкой игрушки и полетел, и штанга накрылась.
Ильин внимательно слушал сына, да и Милкины рассказы о том, как они с бабушкой по целым дням из воды не вылезали, тоже были приняты благосклонно. К концу обеда неожиданно прибежал Мстиславцев. На этот раз он был без своей Леночки.
— Прямо с работы, захотелось на твоих дураков посмотреть. Ну, как говорится, с наступающим учебным годом! Получайте… Раз, два, три. — На столе появился большой торт из мороженого.
«Странно, — подумал Ильин. — Это при его-то скупости…»
Ели торт, запивая каким-то волшебным напитком, потом Мстиславцев попросил Милку сыграть что-нибудь на рояле, вот это: «там, тири-тири-там…»
— Турецкий марш, — констатировала Милка.
— Папка, отправь ее в лагерь на следующее лето, а меня в Крым, ась? — зашептал Андрей.
— До следующего лета еще год, — отвечал Ильин, слушая Милку. Бессердечно падали ее крепкие загорелые пальчики, выстукивая знакомую мелодию.
— Да, замечательно, — сказал Мстиславцев. — У тебя, Милка, — талант. И как это ты там, в Крыму, не разучилась? У моей племяшки за лето все, буквально все из головы вылетело…
— Бабуся заставляла меня играть по четыре часа в день в любую погоду…
— Скажи, пожалуйста, «в любую погоду»… Но пора мне, гоните в шею!
Ильин отлично знал, что «пора» ничего не означает и что Мстиславцев еще не раз будет возвещать о своем уходе — пора, засиделся, но так никуда и не уйдет, а будет пить чай с халвой, потом попросит стакан воды, заморозьте его в холодильничке! — и только жара помешает ему выпить «на посошок». А не уйдет он потому, что пришел по делу, иначе бы он и не пришел, о чем-то надо посоветоваться, может быть, у них с Касьяном не идет. Не только Ильин, но и Иринка, и даже дети знают, что Мстиславцев пришел по делу, но еще битый час будет слушать Милкины сонаты и помогать Андрею восстанавливать испорченный затвор в «Зените». Наконец Ильин лениво спросил:
— У тебя что, вопросы?
— Да ровным счетом ничего, — сказал Мстиславцев. — Нет, Андрей, твой «Зенит» надо нести в мастерскую.
Ильину больше не хотелось тянуть:
— Ладно, пошли ко мне…
В кабинете Мстиславцев вытащил папиросы, закурил, но, вспомнив, что Ильин не любит табачного дыма, бросил окурок в пепельницу.
— Ну что, с чем пришел? — спросил Ильин.
— Глупость, малость и пустяковина, — сказал Мстиславцев. — Но прежде скажи мне, сколько лет мы знакомы?
— Ты что, сам сосчитать не можешь? С университета…
— Вот и соврал. Вот и выходит, что память у тебя не такая, как все о ней говорят. Послушать людей, так Ильин — компьютер. А ты в школу на Сретенку ходил?
— Ну, ходил… Мы-то до войны в Химках жили, но на один год тетка взяла меня к себе. Да, Сретенка. Ну и что?
— Как что? А кто с тебя шапку сбил? Ты весь обревелся, а потом нашел свою шапку в раздевалке. Помнишь?
— Что-то помню… Тетка у меня была суровая. За эту шапку…
— Вот, брат, с какого времени мы знакомы.
— Колоссально! — сказал Ильин.
— Второй вопрос: за это время, что мы знакомы, я тебе хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую подлость сделал?
— А шапку кто спрятал?
— Что? Ах да, шапку… Выходит, ты теперь меня этой историей будешь попрекать.
— При случае попрекну.
Мстиславцев захохотал:
— Ловко! Я люблю, когда ты шутишь. Ты вот уже полгода у нас не работаешь, а твои шуточки до сих пор вспоминают. Кто-нибудь пошутит, а другой скажет: «Неловко шутишь, от твоих шуток человеку тяжело, вот Ильин, тот умел». Да, Женя, выходит, тридцать с лишним лет мы знакомы… срок немалый. Это не выплюнешь, и захочешь, а не выплюнешь. Слушай, дай мне холодной воды, умираю пить, но только холодной!