Прения сторон
Шрифт:
— Я не хуже тебя знаю, что это банальность, наверное, я разучился иначе, но послушай меня: надо сделать усилие!
— Послушать тебя? Нет, Женя, я тебя в свое время наслушался. Ах, как ты тогда пел, как ты тогда изъяснялся! И как тебе верили вот в это самое: «сломать жизнь» и «боль лечит»… Тоже, откровенно говоря, порядочная банальность, но всего этого не замечаешь, когда любишь. Любая банальность кажется тогда свежей мыслью, новым словом.
— Если бы не Штумов, я бы тогда сгорел за эти самые, как ты их называешь, «банальности»…
— Скажи, пожалуйста, Штумов! А что мы ходили гамузом просить за тебя? Штумову-то ничего не было! Старый уважаемый профессор, беспартийный большевик — он и есть беспартийный большевик, — ну, его слегка пожурили за проявленный либерализм, а вот наша компания чуть за тебя билеты не положила: кого по стипендии шарахнули, а кого… И через двадцать лет ты снова начинаешь копать, как жить и чем жить? Снова та же страсть найти последователей. Для чего? Ты-то как эти двадцать лет прожил? Нет, если бы я и решил податься, так не на стройку. Не на стройку, дорогой друг, а просто-напросто к Касьяну. Ну, что? Он звал меня. Не веришь? Спроси его сам. Он ко мне всегда хорошо относился, может быть, с твоих слов, и ему жаль меня, понимаешь, просто жаль, совершенно безыдейно, как беспризорную собаку. Ему жаль меня, он хочет меня обеспечить, я сделаю у него карьеру, буду заведовать каким-нибудь отделом, разъезжать по стране. Из дворняжки — в королевские пудели? Ведь я тогда буду ему обязан. Это тоже ценится. Почему бы мне и не повторить твой путь? Лет через двадцать, уже на пенсии, буду поучать молодых людей, как им всего лучше «сломать» и «пострадать»; они будут смотреть мне в рот, а я что? У меня пенсия! Иди, иди, вдруг сейчас девчушка явится? А я не хочу, чтобы вы встречались.
26
Всю ночь Ильин не мог уснуть. Он уже и не рад был, что поехал к Саше: рассчитывал на добрый совет, а наткнулся бог знает на что. Ильин говорил себе, что Саша несправедлив к их прошлому: были, конечно, и издержки, были и перекосы, но все очень быстро устроилось, и все закончили учебу. Многих Ильин встречал за эти годы, люди спокойно живут и работают, а Валя, Валентин Григорьевич, которого тогда заодно «шарахнули», — давно уже замминистра. И все-таки выходило как-то так, что прав Саша, а виноват Ильин, виноват в том, что Сашина жизнь не удалась. Но почему же он молчал все эти годы, почему заговорил сейчас, когда Ильин бросил контору и пробует жить по-своему? Почему он молчал, ведь они дружили, бывало, что Саша подолгу жил у него, да и то хорошее, что было у Саши с Люсей, — заслуга Ильина, именно он развел Сашу с той шлюшкой. Почему сейчас, почему? И Ильин вспоминал Аржанова: «Мы с вами по одну сторону…»
Заснул он под утро, а когда проснулся, снова был жаркий день, надо было спешить в консультацию.
Едва только переступил порог, как сразу увидел Любовь Яковлевну. Ильину хотелось побыть одному, прогнать дурные сны, сосредоточиться, а вместо этого предстояла беседа на обычную тему о том, как выглядит Аркадий Иванович и не начал ли баловаться папиросками.
— Хотела к вам домой бежать — думала, заболели. Ну, как там?
— Не волнуйтесь вы, ради бога, — сказал Ильин, с трудом сдерживая раздражение. — Аркадий Иванович в полном порядке. Пьет кефир.
— Можно, я присяду?
— Разумеется. Да скиньте вы платок, и без него душно…
— Вы уж меня извините, день, я знаю, неприемный…
— Ничего, ничего…
— Сердце не выдержало!
— А сердце поберегите, оно вам еще пригодится.
Ильин ждал новых вопросов, но Любовь Яковлевна молчала. В открытое окно доносился шум стройки. Веселые утренние голоса, близко работал подъемный кран.
— Вы мне скажите, глубокоуважаемый, я все думаю и думаю: судить Аркадия Ивановича будут?
— Вы что это, всерьез?
— Как я могу шутить! Евгений Николаевич, глубокоуважаемый…
— Но я, кажется, не раз говорил вам, что Аркадий Иванович обвиняется по статье девяносто второй, часть третья Уголовного кодекса.
— Знаю, что обвиняется, но неужели же суд?
— Позвольте, я закончу, — сказал Ильин. (Доколе ж эта пытка будет продолжаться!) — Статья эта — хищение социалистической собственности в крупных размерах, то есть тяжкое уголовное преступление. Не полезней ли вам будет ознакомиться хотя бы с моими предварительными наметками?
— Что вы, — сказала Любовь Яковлевна, с испугом глядя на папку, которую Ильин уже взял в руки. — Да у меня и очков с собой нет. Вы человек ученый, объясните мне, ради бога.
— Хорошо, попробую, — сказал Ильин. — Скажите, у вас из кармана никогда ничего не вытаскивали? Вспомните, пожалуйста.
— Не было… — Любовь Яковлевна с испугом смотрела то на Ильина, то на папку. — Я сумочку всегда крепко держу: в магазине этого ворья ужас сколько ошивается, у Аркадия Ивановича дважды бумажник вытаскивали, в первый раз три рубля с мелочью, а во второй — всю получку.
— Будем исходить теперь из того, что сам феномен воровства вам известен, — сказал Ильин с деланной бодростью. — Но у государства тоже есть свой карман. Нетрудно понять, что, если вы взломаете склад, скажем, райпищеторга…
— На склад… Аркадий Иванович?
— Никто в этом не обвиняет Аркадия Ивановича. Я взял наиболее доступный пример!
— И слава богу!
— А вот бога рано благодарить. Взломать склад — это для дураков. А умные люди действуют по-другому. Для того чтобы похитить собственность, принадлежащую государству, не обязательно взламывать склад или кассу. Аркадий Иванович без всякого топора зачислял людей на работу, но не для того, чтобы они работали, а для того, чтобы им шла зарплата и затем эти государственные деньги незаконно присваивались. Да вы взгляните хотя бы на общую сумму… Ах да, очки! Ну, хорошо, я прочту вам вслух.
— Зачем? — Любовь Яковлевна положила руку на папку так, словно судьба ее мужа зависела от этой папки. — Значит, начальство приказывает, а Аркадия Ивановича судить?
— И начальство будут судить, — сказал Ильин.
— Товарища Сторицына? Бог с вами, глубокоуважаемый, это совсем невозможно.
— Почему же невозможно?
— Аркадий Иванович говорил: в огне не сгорит и в воде не потонет. Да я товарища Сторицына сегодня утром встретила, когда сюда шла. Веселый… и с этим… ну, тоже адвокатом работает. Я, откровенно говоря, с ним сначала хотела сговориться. Он мне вас и посоветовал…
Ильин пожал плечами:
— Не могу вам сказать, почему в отношении Сторицына мерой пресечения выбрана подписка о невыезде. Да это и не мое дело. Но вам, Любовь Яковлевна, вероятно, надо знать, что Сторицын свою вину отрицает, и он и его адвокат стоят на том, что Аркадий Иванович оговорил начальство.
— Это как?
— Ну как, очень просто: дал на предварительном следствии ложные показания, бывает…
— Но Аркадий Иванович на такое и вовсе не способен!
— Откровенно говоря, и я того же мнения. Но суду нужны не мнения, а доказательства. Сторицын, конечно, не отрицает, что подписывал фальшивые ведомости, но утверждает, что корысти от этого не имел. Мы с Аркадием Ивановичем вчера на эту тему беседовали, и я ему прямо сказал, что если так будут развиваться события, то встанет вопрос и об оговоре. Но Аркадий Иванович все больше мнется, говорит, что есть здесь какая-то «деталька», а какая — молчит.