Преодоление
Шрифт:
Речь моя, давно отрепетированная, видимо, так и не будет произнесена. Об этом-то я не очень жалел — не люблю выступать перед большой аудиторией. Не умею. Для меня это почти то же, что лететь в махолете. Во всяком случае, причина этой своеобразной аллергии одна. И началось все давно…
В семь лет я начал учиться в лесной школе на Байкале, родители жили в Перми и прилетали ко мне раз в месяц. Однажды махолет, которым управлял отец, упал в тайгу и разбился.
Плохо помню, что было со мной тогда. Стараюсь не вспоминать. Но подсознательный страх перед всеми средствами передвижения остался. И осталась внутренняя убежденность в том, что я одинок.
Еще в школе я заинтересовался футурологией, но на втором курсе института понял, что это не для меня. Сказать своего слова я не мог, а повторять чужие идеи не хотел. Занялся прогнозированием землетрясений, потом изучал науковедение. Со стороны казалось, что я ищу, где полегче. Друзей у меня было мало, это были люди, которые хоть как-то догадывались, чего я хочу. Именно как-то, ведь никто не разглядел моего призвания к литературе, хотя среди моих знакомых были и писатели. Более того, когда я написал первый рассказ, мне прямо сказали, что не стоило портить пленку. Чтобы стать писателем, нужно знать людей. Излишне рациональное мышление для писателя — гибель.
Так я и пришел к фантастике. В ней для меня переплелось все: желание конструировать будущее, воображать его, не будучи стесненным рамками какой бы то ни было науки, желание писать, конструктивизм мышления, выражавшийся в том, что характеры людей я конструировал из деталей, как и то будущее, в котором мои герои жили.
Первая моя книжка выходила трудно. «Сейчас нельзя так писать, — говорили мне. — Так писали сто лет назад, когда фантастика считалась литературой второго сорта. Но сейчас…» Я все-таки добился пробного тиража для фильмотек. И неожиданно посыпались заказы. Сейчас тираж размножения достиг семи миллионов, не бестселлер, конечно, но я и этого не ожидал.
Книгу спасла изюминка, на которую, несмотря на частые напоминания, внимания обычно не обращают. Фантастические идеи. Идеи у меня возникали неожиданно легко, и я обратил внимание: за два века существования научной фантастики процент реализованных идей значительно превысил случайные совпадения. Ясно, что существовал какой-то метод, которым настоящие фантасты интуитивно пользовались. И я решил этот метод найти. Составил картотеку «Фантастика двух веков» — все идеи вошли в нее, более трехсот тысяч.
Я считало что метод придумывания фантастических идей годится не только для литераторов, но и для ученых. В сущности, это новый метод прогнозирования. Тогда я написал книгу «Фантастика в науке». Тираж был приличным, заказов много, но профессионалы обошли книгу молчанием. А ученые считали ниже своего достоинства учиться чему-то у дилетанта.
Вероятно, нужно было бороться, отстаивать свои взгляды. Но я мог делать это только письменно. В устных спорах меня всегда побеждали, я уходил с больной головой и мыслью, что занимаюсь несусветной чепухой. Обдумав аргументы, я понимал потом, что был прав. И писал об этом в очередном рассказе. Друзья окрестили меня чемпионом мира в спорах по переписке.
Со Стоковым, Лидером Полюса, мы тоже схлестнулись в заочном споре. Переписывались долго, и вот, когда Стокову представилась возможность убедить меня, — авария. Как-то нелепо все это. И странно…
Пневмовагончик (идея принадлежала еще Жюлю Верну) домчал меня от обзорной башни к гостинице, когда на часах было семь. Комиссия по расследованию аварии, вероятно, закончила свое заседание, на которое меня не звали, и я направился в кафе «Полет», где мы с Ингрид договорились встретиться.
3
Комаров выделялся своей шевелюрой: белая грива спадала на плечи, растекалась рекой, пенной и прекрасной. Он наклонял голову, слушая, раскачивался в ритм речи, и белая грива послушно меняла русло, отзывалась бурей или легким волнением. Рядом с Комаровым футуролог Николай Борзов совершенно не смотрелся. У него была настолько неброская внешность, что, если бы такое выражение существовало, я бы сказал: у него вовсе не было внешности. Кибернетик Ли Сяо, самый старший сейчас на Полюсе — ему, наверно, перевалило за семьдесят — был так же похож на китайца, как я на египетского фараона.
Когда я вошел, все доедали десерт. Ингрид, улыбаясь, смотрела, как я второпях наверстываю упущенное, и смысла разговора я долго не мог уловить
— спор шел давно, начавшись без меня и, может, не сегодня. Оуэна за столом не было. Изредка он возникал на экране, молча слушал и исчезал, не проронив ни слова. Дежурил в медотсеке.
— Леонид Афанасьевич, — неожиданно обратился ко мне Борзов, — в фантастике, вероятно, уже описывалась сходная ситуация? Я имею в виду аварии на астероидах.
— Конечно, — сказал я, — есть большая группа идей…
— И вы считаете, что этот псевдонаучный арсенал может помочь в научной работе? Я читал вашу «Фантастику в науке». Увлекательно, но не убедительно.
— Жаль, что я вас не убедил… К сожалению, моя картотека на Земле, иначе я смог бы отыскать для вас достаточно близкий аналог сегодняшней аварии. И возможно, даже подсказать правильное решение.
— Серьезно? — сказал Борзов с откровенной иронией. — А что, друзья, не поспорить ли нам, как это когда-то было принято? Помните героев пиратских романов? Ставлю двести пиастров против ломаного пенса, что вам, Леонид Афанасьевич, не разобраться в причинах аварии «Конуса», пользуясь только вашими фантастическими методами.
Я почувствовал, что краснею. Это был прямой вызов, и я не мог отступить. Представляю, как бы я выглядел в их глазах, если бы не стал спорить. Но и согласиться я не мог. Слишком все серьезно и сложно, а у меня нет с собой ни картотеки, ни даже материалов по методике. Я не могу спорить, я не готов к этому.
— Принимаю пари, — сказал я неожиданно для самого себя и протянул Борзову руку через стол. Пожатие оказалось крепким и долгим, все смотрели на нас улыбаясь и, по-моему, не принимали спора всерьез.