Преодоление
Шрифт:
– Понял. Прожектор включен. Погода без изменений.
– Принял!… Экипажу подтянуть привязные ремни. Поставить их на стопор!
– А про себя подумал: "В трех семьях семеро ребятишек…"
По приборам Сохатый видел, что идет левее оси посадочного курса метров на сорок, но специально не доворачивал машину. Рассчитывал, что самолет поднесет ветерком к оси посадочной полосы, стрелка курса тогда сама подойдет к нулевой отметке.
"Важно удержать взятое направление, не уплыть с одной стороны полосы на
Самолет вторично опускается в туман…
– Командир! Два, двести пятьдесят, сто!
– Слышу, левее тридцать! "Еще двадцать пять Секунд. Из них решающие десять…"
Сохатый прижимает бомбардировщик штурвалом вниз, чтобы побыстрее пройти уровень высоты в пятьдесят метров. После них, если самолет окажется выше глиссады, - снижение может увеличить только безумец. Качнул самолет вправо, увеличил курс на один градус с надеждой: "Если выдержу идеально поправку, то с гарантией выйду на посадочную полосу".
– Километр, двести пятьдесят, пятьдесят! Уменьшай скорость!
– Левее двадцать. Нельзя… С малой скорости не уйдем на второй круг.
Самолет летит в ореоле рубинового тумана.
Иван чувствует, как мышцы спины начинают каменеть от напряжения, но расслабиться не удается. Хорошо, что руки в рабочем состоянии: слушаются и чувствуют рычаги управления самолетом.
Все внимание: курс, крен, высота!…
Накрениться на крыло - значит, уйти с курса.
Глаза, мозг, руки, ноги - спаялись в одно целое.
Курс, крен, высота!
Рассматривать каждый прибор нет времени - взгляд Сохатого охватывает их все сразу, а мозг тут же осмысливает показания: годы работы, вложенные в доли секунды.
Курс, крен, высота!
Даже не высота, а потеря ее в секунду.
Курс, снижение, крен…
– Командир, высота тридцать, дальность пятьсот.
– Курс, глиссада по нулям!
Левой рукой Сохатый осторожно берется за сектора управления двигателями. Бросает взгляд на радиовысотомер. Стрелка его подрагивает между вторым и третьим делениями - каждое по десять метров.
Только бы не лопнули нервы. От напряжения больно челюсти.
– Командир, полоса!
– Голос штурмана громкий, торжественный.
Космы туманного пламени оторвались от фонаря и метнулись вверх. В кабине потемнело.
Иван поднимает глаза от приборов к лобовому стеклу… Накрытые низкой розовой крышей тумана два ряда желто-белых огней несутся прямо на него.
Он убирает обороты двигателей… Сажает самолет. Стелющийся по земле луч посадочного прожектора освещает им дорогу в жизнь.
Самолет на стоянке. Двигатели выключены. Сохатому не хочется открывать фонарь, выходить из кабины. Он не слышит в себе желаний. Только одна усталость.
В тишине
"То, что ты сейчас сделал, - смертельно опасная дерзость… Нет, это не безрассудство, а риск на грани возможного!
Он рассчитан и обоснован. У меня в резерве было около пяти секунд… В скором времени, когда заходить на посадку будут не вручную, а в автоматическом режиме, - такая посадка, наверное, станет обычным явлением.
…Надо будет попросить Лапшина и Золочевского не говорить женам об этой посадке. Зачем их заставлять волноваться задним числом? Наше молчание нельзя сравнивать с обманом. В молчании - наша любовь…
А риск - служба!"
Цель - атака
Передав истребитель инженерам и техникам для подготовки к новому вылету, Сохатый мог отдыхать.
Но разве до отдыха, если весь ты еще во власти только что законченного полета, а вскоре вновь предстоит подняться в небо?
…Сохатый вместе с другими летчиками сидит в предстартовом домике, в маленькой столовой. С добрым интересом посматривает на пилотов, слушает их негромкие разговоры: о подробностях полета и о погоде, об успехах и промахах. Словно летчики не ужинают, а продолжают все вместе лететь…
Такое чаепитие подвижно-текуче. Оно подчиняется общему ритму аэродромной жизни. Команды руководителя полетами, раздающиеся из репродуктора селекторной связи, поднимают из-за стола иногда по одному, а чаще сразу по нескольку человек, и летчики, сразу посерьезнев, уходят в пасмурную ночь, а им на смену появляются другие, разгоряченные, только что вернувшиеся из неба.
В лейтенантах и капитанах, сидящих за соседними столиками, Иван Анисимович видит не только подчиненных, но и самого себя, свою молодость. Кое-кто из этих парней уже успел по-настоящему вжиться в небо, держится в нем уверенно, а некоторые только подошли к его ночному краю и нуждаются в помощи более опытных пилотов.
Сидящим рядом с Сохатым летчикам не исполнилось еще и по тридцать пять. Он же в течение этих десятилетий бороздил небо, облачался в летные доспехи. Рассматривая одежду молодежи, да и свою со стороны, Иван вспоминал летное снаряжение прошлых лет.
Легкий летный шлем тридцатых годов, защищавший голову только от ветра, врывавшегося в открытую кабину самолета… Как память о заре авиации и своей молодости он хранил дома такой шлем с вставным металлическим "ухом", к которому подсоединялся резиновый переговорный шланг. Случалось, летчик-инструктор или штурман забывали второй его конец заткнуть пробкой от шума тогда можно было обалдеть. Конечно, чаще всего пробками в полете не пользовались, но щадя друг друга, обычно переговорный раструб прятали в комбинезоне на груди или засовывали поглубже в бортовую сумку.