Прерия
Шрифт:
Между тем молодая девушка не могла оставаться такой равнодушной к тому, что творилось вокруг нее. Всякий раз, когда она слышала военную музыку гарнизона, доносимую вечерним ветром, или видела новое знамя, развевавшееся на вершинах невдалеке от громадных имений ее отца, она испытывала тайное чувство, свойственное ее полу. Но ее природная застенчивость, присущая жительницам испанских колоний под тропиками, придающая им немало очарования, была так велика, что если бы не случайность, давшая Миддльтону возможность оказать личную услугу отцу Инессы, весьма вероятно, что молодые люди никогда бы не познакомились друг с другом.
В благодарность за услугу, оказанную Миддльтоном, дон Августин открыл двери своего дома офицерам гарнизона. Сначала он принял их несколько холодно, но мало-помалу его сдержанность исчезла под влиянием чистосердечия и любезности молодого начальника гарнизона. Прошло немного времени, и богатый плантатор, как и его дочь, с удовольствием слушал хорошо знакомый стук в калитку, извещавший их о приятном посещении командира поста.
Бесполезно распространяться о впечатлении, произведенном на молодого человека красотой Инесы. Мужественная красота молодого человека и его образованный ум тоже производили все большее впечатление на живущую в уединении молодую шестнадцатилетнюю девушку, впечатлительное сердце которой ждало только удобного случая, чтобы заговорить. Достаточно сказать, что они полюбили друг друга, и раньше, чем через полгода после присоединения Луизианы к Соединенным Штатам, молодой офицер стал женихом Инесы.
Утром, в день их свадьбы, солнце встало такое ясное и сверкающее, что чувствительная Инеса приняла это за предзнаменование ее будущего счастья. Отец Игнатий совершил обряд бракосочетания в маленькой часовне, выстроенной в имении дона Августина, и задолго до заката солнца Миддльтон прижал к сердцу молодую застенчивую креолку как свою признанную жену, с которой ничто не могло разлучить его. Было решено, что они проведут этот день в уединении, вдали от шума и обычных празднеств, на которых царит принужденное веселье, а сердце не принимает никакого участия.
Возвращаясь из лагеря, где он должен был побывать по делам службы, в час, когда свет солнца начал уступать вечерней тьме, Миддльтон проходил по владениям дона Августина. Вдруг среди листвы деревьев, в зеленой беседке, он заметил платье, похожее на то, в котором была Инеса, когда стояла рядом с ним перед алтарем. Сначала он остановился из чувства деликатности, тем более сильного, что она, может быть, дала ему право появляться перед ней в каждую данную минуту, даже в те, которые она захотела бы посвятить уединению; но звук ее нежного голоса, возносившего к небу молитвы, в которых он услышал свое имя, произносимое с самыми нежными эпитетами, заставил его отбросить чрезмерную деликатность, и он решил стать так, чтобы слышать ее слова, не боясь быть увиденным ею.
Для молодого супруга было действительно восхитительно читать в беспорочной душе своей супруги и видеть, что образ его царил там среди самого чистого набожного рвения. Она умоляла небо ниспослать ей милость и сделать ее смиренным орудием его обращения, молила простить ей, если самонадеянность или равнодушнее отношение к советам церкви заставили её слишком рассчитывать на влияние, которое она приобретет над ним, и, может быть, рисковать спасением своей души, благодаря браку с еретиком. Она выражала эти чувства так горячо и естественно; сама она, когда молилась, так походила на ангела, что Миддльтон простил бы ей, если бы даже она назвала его язычником, ради нежности, с которой она просила за него.
Инеса стояла на коленях; он подождал, пока она встала, чтобы подойти к ней, и не показал виду, что слышал ее молитвы.
— Уже поздно, моя Инеса, — сказал он, — и дон Августин мог бы упрекнуть вас за то, что вы не бережете своего здоровья, оставаясь на воздухе до такого часа. Что же должен сделать я, облеченный всем его авторитетом и питающий вдвое нежные чувства?
— Походить на него во всем, — ответила она, глядя на него со слезами на глазах; — во всем! — повторила она, очевидно, намеренно делая ударение на этих словах. — Подражайте во всем отцу, Миддльтон, большего я не могу требовать от вас.
— И я также, Инеса, — сказал Миддльтон. — Я не сомневаюсь, что стану тем, кем вы желаете меня видеть, если буду походить на достойного уважения дона Августина. Но вы должны иметь некоторое снисхождение к слабостям и привычкам военного человека. Отправимся же к этому превосходному отцу.
— Нет еще, — ответила Инеса, тихонько освобождаясь от руки, которой он обвил ее талию, чтобы увлечь, за собой. — Я должна исполнить еще один долг прежде, чем совершенно подчиниться вашим приказаниям, хотя вы и командир. Я обещала моей кормилице, Инезилье — вы часто слышали, Миддльтон, что она в продолжение многих лет заменяла мне мать, — зайти к ней сегодня вечером. Она думает, что это будет последнее посещение ее дитятки, и я не могу обмануть ее ожиданий. Пойдите к дону Августину, а через часок я буду с вами.
— Так через час, помните же, — сказал Миддльтон.
— Через час, — ответила Инеса, посылая ему воздушный поцелуй и краснея, как бы от стыда, что позволила себе такую вольность; она вышла из беседки и побежала по дороге к хижине кормилицы. Миддльтон видел, как она через несколько минут вошла туда.
Он вернулся к тестю медленно, с задумчивым видом, часто оборачиваясь в сторону, где только что видел жену, как будто воображая, что может еще увидеть ее легкую фигуру, словно порхавшую при вечерних сумерках. Дон Августин принял его ласково и подробно рассказал ему о своих планах на будущее. Потом старый испанец выслушал блестящий рассказ Миддльтона о все возрастающем благосостоянии Соединенных Штатов, в соседстве с которыми его тесть провел всю жизнь, ничего не зная о них. Слушая зятя, он выказывал иногда удивление, иногда недоверие, испытываемое людьми, когда они сомневаются в беспристрастии рассказчика и подозревают его в желании придать слишком яркие краски описываемой картине. Таким образом, час прошел для Миддльтона скорее, чем он мог предполагать. Наконец, он стал поглядывать на часы, считать протекавшие минуты, но Инесы все еще не было. Большая стрелка сделала еще половину второго оборота вокруг циферблата, когда он, наконец, встал и сказал, что пойдет сам за женой, чтобы ей не возвращаться одной в такой поздний час.
Ночь была темная; небо было покрыто грозовыми облаками, которые в этом климате, предвещают ураган. Вид неба и тайное беспокойство, ощущаемое Миддльтоном, заставили его прибавить шагу, и он поспешно побежал к хижине Инезильи. Раз двадцать он останавливался: ему чудилась легкая фигура Инесы, направлявшейся к дому отца. Убедившись в своей ошибке, он снова бежал дальше. Наконец, он добежал до хижины, постучался в дверь, открыл ее, увидел старую кормилицу и не нашел той, которую искал. Инеса уже ушла; вероятно, она прошла мимо него во тьме, и они не заметили друг друга. Он немедленно вернулся к дону Августину. Там его ожидал ужасный удар: Инеса не приходила домой. С сильно бьющимся сердцем он побежал, не сказав никому о своем намерении, в беседку, но не нашел ее там, и неясные, тяжелые сомнения и предположения охватили его душу.
В продолжение нескольких часов он окружал свои поиски таинственностью и различными предосторожностями. Но когда наступил день и Инеса не вернулась, всякая осторожность была отброшена; пришлось объявить о ее непонятном отсутствии. Новые поиски, на этот раз произведенные открыто, не дали никаких результатов. Никто не видел ее, никто ничего не слышал о ней с тех пор, как она ушла из хижины кормилицы.
Дни проходили за днями и, несмотря на продолжавшиеся поиски, известий не было. Наконец, всякая надежда была потеряна, и родные Инесы и ее друзья стали считать ее погибшей навеки.