Прерия
Шрифт:
— Значит, чем скорее вы отправитесь, тем лучше. Лошадей множество в степи. Ступайте, делайте выбор и оставьте нас в мире.
— Это невозможно, так как старик, бывший другом моей семьи в течение почти полстолетия, останется пленником. Что он сделал, что вы его не освободили вместе с нами?
— Не задавайте вопросов, которые могут повлечь за собою уклончивые ответы. Я имею с этим траппером свои собственные счеты, в которые не годится вмешиваться офицеру, состоящему на действительной службе. Ступайте, пока дорога открыта перед вами.
— Этот человек дает вам хороший совет, и вам остается только последовать ему, — заметил старик-пленник, который, казалось, не испытывал никакого беспокойства от того необыкновенного положения, в котором он очутился. — Сиу — многочисленное и кровожадное племя, и кто может сказать, сколько еще пройдет времени, прежде чем дакоты снова не почувствуют желания отомстить. Поэтому я также говорю вам: идите и будьте особенно осторожны, переезжая степи, чтобы не подвергнуться опять опасности задохнуться в дыму, так как охотники часто зажигают в это время года траву, чтобы у буйволов весною было более нежное и зеленое пастбище.
— Я проявил бы неблагодарность и нарушил бы долг дружбы, если бы оставил этого пленника в ваших руках, пусть даже и с его согласия. Тем более, что я не знаю характера его преступления, в котором мы могли быть и невольными соучастниками.
— Удовлетворит ли вас, если я скажу, что он получает только то, чего заслуживает?
— Во всяком случае, это изменит мое мнение о его характере.
— Тогда взгляните на это, — сказал Измаил, поднося к лицу капитана пулю, которая была найдена около тела Азы. — С этим кусочком свинца в теле лежал мой мальпик — самый прекрасный изо всех, кто радовал когда-нибудь отцовский взгляд.
— Я не могу поверить, что он сделал это иначе, чем защищаясь или же в законном раздражении. Что он знал о смерти вашего сына, это я признаю, так как он указал кустарник, в котором лежало тело, но тому, что он злодейским образом лишил покойного жизни, я поверю, только услышав его собственное признание.
— Я долго жил на свете, — начал Траппер, который понял по общему молчанию, что от него ждут защиты против такого тяжелого обвинения, — я много дурного видел на своем веку. Много встречал я бродячих медведей и прыгающих пантер, вступающих в драку из-за куска, что валялся на их пути. Я видел и разумных людей, вступавших друг с другом в смертельную борьбу, как будто бы для того, чтобы доказать, что и безумие человеческое может иметь свое место в жизни. Что касается меня, то я могу без хвастовства сказать, что, хотя моей руке приходилось наносить удары в борьбе со злом и притеснениями, но она никогда не сделала удара, о котором ее собственнику было бы стыдно вспомнить.
— Если мой отец лишил жизни человека его племени, — сказал молодой поуни, быстрый взгляд которого уловил значение происходившего перед его глазами по пуле и по выражению лиц присутствующих, — так пусть он отдастся в руки друзей покойного, как подобает воину. Он слишком справедлив, чтобы нужно было приводить его на суд связанным.
— Юноша, я надеюсь, что вы будете справедливы ко мне. Если бы я, действительно, сделал то гнусное дело, в котором меня обвиняют, у меня хватило бы мужества прийти и подставить свою голову под удар, как делают все хорошие и честные краснокожие. — Затем, бросив своему обеспокоенному другу индейцу взгляд, который должен был убедить того в его невиновности, он обратился к остальным своим внимательным и заинтересованным слушателям на английском языке: — Мой рассказ будет короток, и тот, кто поверит ему, поверит правде, тот же, кто не поверит, только введет этим в заблуждение самого себя, а, может быть, также и своего соседа. Как вы теперь, наверное, догадались, друг скваттер, узнав, что в вашем лагере находится обиженная и лишенная свободы женщина, мы все бродили вокруг с намерением — честно оно было или бесчестно, это другой вопрос — вернуть ей свободу, на которую она имела право и по природе вещей, и по законам справедливости. Так как оказалось, что я больше, чем другие, искусен в разведывании, то, пока, мои друзья лежали в укрытии, я отправился на рекогносцировку. Вы нимало не подозревали, что на таком близком расстоянии от вас был человек, который видел все ваши проделки; но я был там, иногда лежа плашмя на земле за кустом или пучком травы, иногда скатываясь с холма в долину. Вам и в голову не приходило, что за вашими движениями наблюдают, как наблюдает пантера за движениями утоляющего жажду оленя. Скваттер, когда я был в расцвете сил, я заглядывал в дверь, палатки врагов, пока они спали и грезили, думая, что они дома и в безопасности! Я хотел бы иметь достаточно времени, чтобы подробнее…
— Продолжайте ваше объяснение, — прервал его Миддльтон.
— Ах, я увидел кровавое и злое дело! Я лежал в густой траве, когда два охотника сошлись друг с другом. Их встреча не была сердечной, она не была такой, какую люди должны оказывать друг другу в пустыне; но я уже думал, однако, что они разошлись в мире, как вдруг увидел, что один приставил свой карабин к спине другого, совсем еще мальчика, и совершил то, что я называю изменническим и гнусным убийством. Он был благородным и мужественным, этот юноша! Хотя порох прожег ему одежду, он простоял более минуты, прежде чем упал. Затем он опустился на колени и с отчаянным усилием мужественно старался пробраться в чащу, подобно раненому медведю, ищущему свое логово.
— Но почему же, во имя небесного правосудия, вы скрыли это? — воскликнул Миддльтон.
— Как! Вы думаете, капитан, что человек, проведший более шестидесяти лет в пустыне, не научился не быть болтливым? Чему подвергается краснокожий воин, рассказавший о том, что он видел, раньше чем настал удобный момент? Я привел доктора на это место, чтобы убедиться, не может ли пригодиться его искусство. Наш друг охотник за пчелами, присоединившийся к нам, знает, что тело было прикрыто ветвями кустарника.
— Да, это правда, — сказал Поль, — но, не зная, какие особые причины заставляют старого Траппера желать замять это дело, я говорил об этом как можно меньше, вернее, в конце концов, ничего не говорил.
— Кто же был виновником этого ужасного дела? — спросил Миддльтон.
— Если под виновником вы подразумеваете того, кто сделал это, — то вот этот человек. И стыд, и позор для всего человеческого рода, что он одной крови с убитым, одного с ним рода.
— Он лжет! Он лжет! — закричал Абирам. — Я не убивал. Я только ответил ударом на удар.
Голос Измаила был глух и даже страшен, когда он произнес:
— Довольно. Отпустите старика. Мальчики, отведите брата вашей матери на его место.
— Не трогайте меня! Не трогайте! — закричал Абирам. — Я прокляну вас, если вы тронете меня!
Устрашенные диким и безумным блеском его глаз, молодые люди сперва не решились тронуться с места; но когда Абнер, бывший старше и решительнее остальных, подступил к нему вплотную, с таким выражением на лице, которое свидетельствовало о его враждебном настроении, преступник испуганно повернулся и, сделав неудачную попытку бежать, упал на землю ничком, словно мертвый. Под звуки тихих восклицаний ужаса, последовавших за этим, Измаил знаком велел своим сыновьям отнести тело в палатку.
— Теперь, — сказал он, обращаясь ко всем посторонним, — остается только каждому идти своей дорогой. Желаю вам всего хорошего!
Миддльтон больше не возражал и стал готовиться к отъезду. Собравшись все вместе, они молча простились со скваттером и его семейством. И долго еще можно было видеть, как весь этот странный отряд медленно и молчаливо движется во главе с поуни по направлению к его отдаленным поселениям.
Глава XXVIII
Измаил долго и терпеливо ждал, пока кучка людей, покинувших его, скрылась из виду. Только тогда, когда его сын, посланный на разведку, вернулся и сказал, что последний отставший индеец, из тех, кто дожидается своего вождя на довольно большом расстоянии от лагеря, чтобы не возбудить своей численностью беспокойства среди семьи скваттера, исчез за самым отдаленным холмом прерии, он отдал приказание снять палатки. Лошади были уже запряжены, и все движимое имущество уложено на свои обычные места в повозках. Когда все эти приготовления были закончены, вывезли маленькую фуру, так долго служившую темницей для Инесы, и поставили ее перед палаткой. Там лежал лишившийся чувств Абирам и сделаны были кое-какие приготовления, очевидно, для помещения другого пленника. Только тогда, когда появился бледный, испуганный Абирам, младшие члены семьи узнали, что он принадлежит еще к числу живых. Он шел, шатаясь под бременем открытого преступления. Между молодыми людьми распространилось суеверное убеждение, что преступление его уже получило страшное возмездие небес. Теперь они смотрели на него уже как на человека с другого света, а не смертного, которому придется, как и им, перенести еще последнюю агонию, прежде чем разорвется звено цепи человеческого существования. Сам преступник находился в состоянии полного ужаса, странным образом соединявшегося с полной физической апатией. Дело в том, что тело его как бы оцепенело от постигшего его удара, а склонная к страху робкая душа держала его в постоянной тревоге. Очутившись на открытом воздухе, он оглянулся вдруг, чтобы угадать, если возможно, ожидавшую его судьбу по выражению лиц всех собравшихся. Жалкий человек ободрился, видя перед собой серьезные, но спокойные лица и не подметив в выражении их глаз намека на немедленное отмщение. К тому времени, как он сел в повозку, в его изворотливом уме уже начали составляться планы того, как успокоить справедливый гнев семьи, или — в случае, если это не удастся — как избежать, наказания, которое, как говорило ему предчувствие, будет ужасным.