Преследователь
Шрифт:
Встретившая меня горничная чуть прихрамывала. Ее краснощекое лицо расплылось в улыбке, когда я сказал, что старый знакомый хочет повидать господина К. Она исчезла и вскоре возвратилась.
— Пожалуйте, — сказала она и пошла вперед. Она провела меня через гостиную, обставленную на старинный лад: массивная мебель, библиотечные шкафы и рояль. Гостиная выходила на большую полуосвещенную террасу с натянутой маркизой. За столом в одиночестве сидел К. и при свете настольной лампы, защищенной красноватым шелковым экраном, просматривал пухлое дело. Он поднял голову, щурясь,
Я назвал себя и приблизился к нему, а горничная ушла. Он встал и, оказавшись наполовину в тени, недоумевающе смотрел на меня.
— Где мы с вами встречались? — Голос был прежний, корректный, бархатный и звучный.
— В третьей палате чрезвычайного суда.
Лицо его было полностью освещено — оно сразу приняло замкнутое выражение. Веки на миг опустились. Когда он снова поднял их, в его взгляде я прочел злобу. И тон стал ледяным. Ростом он был выше меня и по-прежнему строен. Седеющие волосы тщательно зачесаны назад. Вид у него был барственный. Узкая, аристократической формы голова, надменное лицо. Только левое веко все время подергивалось. Одет он был в вельветовую куртку. Я видел, что он обдумывает, как бы поскорее и без шума выдворить непрошеного гостя.
Кругом было очень тихо, только чуть слышно журчал дождевальный аппарат, разбрызгивая влагу по газону. Водяная завеса временами вспыхивала на свету лампы и, вращаясь по кругу, переливалась всеми цветами радуги.
— Что это значит, милостивый государь?
— Помните, вы мне вынесли приговор по делу «Серебряной шестерки»? Нас обвиняли в государственной измене.
Помнить-то он помнил, но это воспоминание было не из приятных.
— К сожалению, я слишком занят, милостивый государь…
— Да меня вовсе не интересует мой приговор, меня интересует совсем другое…
— Тогда, пожалуйста, покороче. Мне надо работать.
Он сделал было шаг по направлению к своему плетеному креслу, но остановился, как бы размышляя.
— В этом деле фигурировал доносчик.
К. подумал. Настороженное выражение исчезло с его узкого лица.
— Доносчик?
— Да. Его звали Пауль Ридель.
— Так в чем же с ним дело?
— Он был главной опорой обвинения. Помните, смертные приговоры были вынесены на основании его показаний.
— Возможно.
Он вел себя очень умно, оставляя все вопросы открытыми, пока не выяснится, какой оборот примет разговор. Так или иначе, его лично не трогают. Дело касается кого-то другого. Он сел и поднял на меня свои холодные злые глаза.
— Почему вы не сядете?
Я сел. Его руки беспокойно двигались по столу Он схватил с пепельницы тлеющую сигару, пыхнул раз-другой и выпустил клуб дыма. Он размышлял. Резкие контрастные блики падали от красноватой лампы на его лицо, придавая одному его глазу какую-то дьявольскую неподвижность.
— Вы сказали — Пауль Ридель?
— Да, музыкант, пианист, полноватый блондин.
— У меня не осталось никаких материалов. И судебные протоколы, насколько мне известно,
Это ровно ничего не значило. У него дома могли храниться личные заметки, да и протоколы он мог припрятать, когда начался развал. В те годы чьими-то стараниями таинственно исчезали документальные улики или незаметно изымались из досье компрометирующие листки. Подспудная активность играла в те годы важную роль, и не менее важен был ее итог — подбеленная и подлатанная невинность.
— Очень обидно.
— Да, это сильно затрудняет сейчас всяческие расследования.
— Вот именно. Но, может быть, вы просто запомнили Риделя?
— Вас ведь я тоже не узнал… Вы были причастны к этому делу?
— Да.
— Понятия не имею.
— Мне был вынесен смертный приговор.
— Вот как. — Он снова положил сигару на пепельницу. Слова «вот как» прозвучали тихо, как вздох. Оттенок мужского сострадания в его голосе был рассчитан на эффект.
— Смертные приговоры были вынесены всем, кроме Риделя. — Я говорил мягко, без тени упрека.
— Вы же понимаете, в те времена предусматривались особо строгие кары. Для нас это было обязательным. Мы ничего не могли поделать. Как ни жаль, но это так.
— Конечно, конечно, не могли.
— Вы себе не представляете, чего мне это стоило.
Я молчал. Может, он разговорится. И он разговорился.
— Для человека моею склада тяжелее всего было выносить такие приговоры и… оставаться при этом человеком. Ведь случай с вашей подпольной группой не был единичным, были и другие… Так или иначе, мне очень нелегко давались подобного рода приговоры. Впоследствии, при денацификации это нашло многократное подтверждение… Потом передо мной даже извинялись. Я никогда не упоминал об этом, но для вас делаю исключение, потому что вы лицо причастное — нет, что я!.. пострадавшее. Так сказать, для очистки совести. Вообще-то мы, судьи, чаще всего были на вашей стороне.
На сей раз «вот как» произнес я.
Его лицо сняло благородством в красноватом свете настольной лампы. Глаза попугая пристально смотрели на меня из-под пленки.
— Я был бы вам крайне признателен, если бы вы постарались подавить в себе враждебные чувства в отношении меня, буде таковые у вас имеются. Поймите всю сложность ситуации, зависимость нашего положения и железную необходимость. У судьи был один выбор — либо безоговорочное послушание, либо концлагерь. И если бы я отказался произнести такой приговор, это бы все равно сделал мой преемник. А в них недостатка не было. Нет, нет, к таким вещам нельзя относиться опрометчиво.
— Ну, конечно, конечно.
— Кроме того, примите во внимание еще одно обстоятельство, о котором сейчас забывают. Время было военное. В любой другой стране вас тоже признали бы виноватым. И, надо полагать, повсюду сочли бы уместной такую меру наказания. Смею вас в этом уверить.
— Да, конечно, вопрос только в одном, господин юстиции советник: за что сражались народы.
— Ну, мы-то сражались, чтобы спасти свой домашний очаг и оградить от опасности отечества. Не правда ли?