Преступление падре Амаро
Шрифт:
– Поздравляю с двойным выигрышем. Сколько было радости!
Она собиралась ответить, но он бросил:
– Спокойной ночи! – и сердито запахнул плед.
Руса светила гостям. Старухи, тщательно закутываясь в пелерины, пищали: «До свиданья! До свиданья!» Сеньор Артур бренчал на гитаре, напевая романс «Неверный».
Амаро ушел к себе и стал молиться по своему требнику. Но он то и дело отвлекался; перед ним вновь и вновь возникали лица старух, гнилые зубы Артура и – чаще всего – профиль Амелии. Сидя на краю кровати с открытой книжкой в руках и глядя на огонь лампы, он видел ее прическу, маленькие смуглые руки с исколотыми иглой пальцами, нежный пушок в уголках губ…
После обеда у каноника и игры в лото он чувствовал тяжесть в голове; к тому же от крабов и портвейна ужасно хотелось пить. Он вспомнил, что в столовой стоит пузатый эстремосский кувшин со свежей водой из родника в Моренале.
Амаро замер на месте как громом пораженный: на лбу его выступил пот. Что, если его заподозрят в оскорбительных намерениях? Сейчас из-за этой двери, на которой все еще колышется портьера, полетят гневные обличения!
Но голос Амелии спокойно спросил:
– Что вы хотели, сеньор падре Амаро?
– Мне бы стакан воды… – пробормотал он.
– Уж эта Руса! Все-то она забывает! Извините, сеньор настоятель. Рядом со столом стоит кувшин. Нашли?
– Да, да, вижу.
Наполнив стакан, он медленно сошел вниз по лестнице; рука его дрожала, вода лилась по пальцам.
Он лег, не помолившись. Глубокой ночью Амелия услышала в комнате внизу беспокойные шаги: накинув халат, падре Амаро нервно ходил из угла в угол и курил сигарету за сигаретой.
V
Амелия тоже не спала. На комоде мигала лампадка, распространяя едкий чад; белела упавшая на пол нижняя юбка; глаза кота, беспокойно бродившего по комнате, горели в темноте зеленоватым, фосфорическим огнем.
В соседнем доме плакал ребенок. Амелия слышала, как мать унимает его, как скрипит, покачиваясь, колыбель и женский голос тихо напевает:
Спи, усни, мое дитя,Мама за водой ушла…Это пела несчастная Катарина, прачка, которую лейтенант Соуза бросил с грудным ребенком на руках, снова беременную, а сам уехал в Эстремос и женился! Когда-то она была беленькая, хорошенькая девушка, а теперь так высохла, что не узнать – кожа да кости.
Спи, усни, мое дитя,Мама за водой ушла…Как памятен Амелии мотив песни! Когда ей было семь лет, ее мать долгими зимними ночами пела эту колыбельную маленькому братцу, который потом умер.
Амелия помнила все, как вчера. Они жили тогда в другом доме, на Лиссабонском шоссе; под самым окном ее комнаты росло лимонное дерево, и среди его блестящей лаковой листвы мать развешивала на солнышке пеленки маленького Жоанзиньо. Отца своего Амелия не помнила. Он был офицером и умер совсем молодым; мать до сих пор вздыхает, вспоминая его статную фигуру, затянутую в кавалерийский мундир. Когда Амелии исполнилось восемь лет, она стала ходить к учительнице. Эти впечатления были совсем свежи в ее памяти! Учительница была полная, чистенькая старушка, бывшая повариха женского монастыря святой Жоаны в Авейро. Приладив на носу круглые очки, она сидела у окна, энергично работала иглой и рассказывала истории из монастырской жизни: про упрямую сестру казначейшу, вечно ковырявшую чем-нибудь в своих испорченных зубах; про мать привратницу, ленивую и флегматичную особу с миньотским акцентом; [48] про руководительницу хора, утверждавшую, что происходит из рода Тавора, [49] большую почитательницу Бокаже; а в заключение – легенду о монахине, умершей от любви; ее призрак бродил в иные ночи по монастырским коридорам, повторяя с горестными стенаниями роковое имя: «Аугусто! Аугусто!»
48
Миньотский акцент. – Язык жителей самой древней северной провинции Португалии Миньо отличается несколько архаичным звучанием.
49
Род Тавора – древний аристократический род, ведущий начало от короля Леона Рамиро II (ум. в 950 г.) и оборвавшийся в XVIII в., когда министр короля Жозе I (1714–1777) маркиз де Помбал (см. коммент. к с. 240) обвинил маркиза да Тавора и его жену в покушении на жизнь короля. В результате все взрослые члены семейства были казнены, а их потомки лишены родового имени и титула.
Амелия слушала эти рассказы затаив дыхание. Ей так нравились пышные церковные празднества, она так любила слушать жития святых и молиться, что даже задумала стать монашенкой, «хорошенькой-прехорошенькой, в белом-пребелом покрывале».
У маменьки постоянно бывали в доме священники. Декан Карвальоза приходил к ним ежедневно: Амелия прекрасно помнила этого коренастого пожилого священника, который говорил в нос и тяжело дышал, поднявшись по лестнице.
Он был другом дома, и Амелия называла его «крестным». Когда девочка возвращалась от учительницы, он уже сидел в гостиной, расстегнув подрясник, под которым виднелся черный бархатный жилет, расшитый желтыми цветочками. Сеньор декан интересовался, хорошо ли она выучила уроки, и спрашивал таблицу умножения.
По вечерам собирались гости: падре Валенте, каноник Крус и один лысый старичок в синих очках, с воробьиным профилем; когда-то он был францисканским монахом, и все звали его «брат Андре».
Приходили маменькины приятельницы со своим вязаньем, а также капитан пехотных егерей Коусейро; у него были желтые от табака пальцы; он всегда приносил с собой гитару. Но в девять часов девочку отправляли спать. Из-за стены слышались голоса, сквозь дверную щель пробивалась полоска света. Потом голоса стихали, и капитан, бренча на гитаре, пел лунду. [50]
50
Лунду – песня-танец бразильских негров.
Амелия росла среди священников. Некоторых она недолюбливала, особенно падре Валенте, жирного, всегда потного старика; руки у него были мягкие, толстые, с обгрызенными ногтями! К тому же он любил, раздвинув ноги, ставить ее у себя между колен и теребить за ухо, и она не могла увернуться от его дыхания, пропитанного запахом лука и табака. Зато с худощавым каноником Крусом Амелия дружила: седой как лунь, опрятный, в начищенных до ослепительного блеска башмаках, он входил тихо и скромно, сверкая пряжками, прижимая в знак приветствия руку к груди, и всегда говорил что-нибудь приятное своим мягким, слегка пришепетывающим голосом. Амелия к тому времени уже знала катехизис и закон Божий. И на уроках и дома по всякому поводу ей твердили: «Боженька накажет». Бог для нее был существом, которое насылает болезни и смерть, и потому его надо беспрестанно умилостивлять постами, мессами, частыми молебствиями и всячески угождать его служителям. И если ей случалось заснуть, не дочитав «Славься, владычица», она на другой же день приносила покаяние из боязни, что Бог нашлет на нее лихорадку или устроит так, чтобы она споткнулась и упала с лестницы. Самое радостное время в ее жизни наступило, когда ее начали обучать музыке. В углу столовой стояло старенькое фортепьяно, накрытое зеленой тканью. Инструмент был вконец расстроен и использовался большей частью как посудный стол. Амелия, бегая по комнатам, любила напевать; ее тоненький свежий голосок нравился сеньору декану, а маменькины приятельницы твердили:
– Рояль все равно стоит без дела, почему бы не поучить девочку музыке? Приятно, когда барышня музицирует. Когда-нибудь пригодится!
Декан знал хорошего учителя, бывшего органиста из собора в Эворе, убитого горем старика: его единственная дочь-красавица сбежала в Лиссабон с каким-то офицериком. Два года спустя Сильвестре с Базарной площади, часто бывавший в столице, видел ее на Северной улице в компании английских моряков, одетую в пунцовую гарибальдийку [51] и с подбитым глазом. Старик впал в глубокую тоску, а потом и обнищал. Его устроили из жалости на маленькую должность в канцелярии епископа. По внешности старый органист напоминал неудачника из плутовского романа. Он был страшно худ, страшно высок, волос не стриг, и они свисали до плеч тонкими белыми прядями; воспаленные глаза постоянно слезились. Но у него была трогательная улыбка – кроткая и добрая, и он казался всегда таким прозябшим в своей короткой пелерине винного цвета, отделанной барашковым воротником! За высокий рост и худобу, а также за грустный и задумчивый вид ему дали кличку «дядя Аист».
51
Гарибальдийка – блуза свободного покроя.