Преступление падре Амаро
Шрифт:
– Как это чудесно! – говорил он.
Амелия пела громче и быстрее работала иглой; время от времени, откидываясь назад, она оглядывала шов и, чтобы выровнять его, проводила по шитью своим узким, блестящим ногтем.
Амаро находил ее ногти необыкновенно красивыми; все принадлежавшее ей или исходившее от нее казалось ему совершенством: ему нравился цвет ее платьев, ее походка; он любовался жестом, каким она поправляла волосы, не мог без нежности смотреть даже на ее нижние юбки, вывешенные для просушки на шесте под окном. Он еще никогда не жил в такой повседневной близости с женщиной. Когда дверь в комнату Амелии оставалась непритворенной, он бросал туда жадный взгляд, словно
Временами он сам восставал против этой позорной слабости, топал ногой:
– Какого черта, нельзя же терять разум! Надо быть человеком!
Он спускался к себе, начиная листать свой требник; но наверху слышался голос Амелии, стучали ее каблуки. Прощай благочестие! Оно опадало, как парус в безветренную погоду; добрые намерения испарялись без следа; целые сонмы искушений, трепеща, воркуя, теснясь, точно стая голубей, слетались к нему и безраздельно овладевали его помыслами. Он склонялся перед их неодолимой силой, жестоко страдал, сожалел об утраченной свободе: лучше бы вовсе не знать этой девушки, никогда не бывать в Лейрии, жить в глухой деревне, среди мирных простых людей, со старушкой-кухаркой, которая сыплет поговорками и экономит каждый грош, гулять в огороде, любоваться на зеленеющий латук и слушать на заре кукареканье петухов! Но Амелия звала его обедать – и наваждение возвращалось, с каждым днем все сильней, все неотступней.
Обеденный час был самым опасным и самым блаженным, лучшим часом всего дня. Пока Сан-Жоанейра резала на куски мясо, Амаро поддерживал разговор, деликатно выплевывая на ладонь косточки маслин и складывая их рядком на скатерти.
Руса, совсем погибавшая от чахотки, кашляла не переставая и прислуживала кое-как. Амелии поминутно приходилось вставать, чтобы принести из буфета то хлебный нож, то тарелку. Амаро предупредительно вскакивал.
– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, сеньор падре Амаро! – говорила она и клала руку ему на плечо, чтобы усадить обратно; глаза их встречались.
Вытянув под столом ноги, прикрыв грудь и живот салфеткой, Амаро наслаждался теплом и уютом столовой; после второй рюмки байрады он совсем размякал – посмеивался, пошучивал; иной раз, с нежным блеском в глазах, даже прикасался под столом носком башмака к ботинку Амелии или говорил прочувствованным тоном; «Как жаль, что у меня нет такой сестренки!»
Амелия любила макать хлебный мякиш в соус от жаркого; мать каждый раз выговаривала ей за дурную привычку:
– Не смей делать это в присутствии сеньора настоятеля!
Но он вступался за нее, смеясь:
– Представьте, я тоже люблю подбирать мякишем соус! Сродство душ! Магнетизм!
И оба макали хлеб в соус, хохоча без причины.
Тем временем вечерело, в столовой делалось темно. Руса приносила лампу. Блеск бокалов и фарфора при огне радовал Амаро и еще больше размягчал его сердце. Он начинал называть Сан-Жоанейру «мамой». Амелия улыбалась, опустив ресницы и покусывая кожуру мандарина. Подавали кофе. Падре Амаро долго сидел в столовой, щелкая орехи, сбрасывая пепел сигареты на край блюдца.
К этому времени обычно появлялся каноник Диас; они слышали, как он тяжело поднимается по лестнице, говоря на ходу:
– Требуется пропуск на двоих!
Двое были он и его собачка Коврижка.
– Да пошлет нам господь Бог добрый вечер! – возглашал он, появляясь на пороге.
– Чашечку кофе, сеньор каноник? – тотчас же предлагала Сан-Жоанейра.
Он усаживался, тяжело отдуваясь: «Уф-ф!» – и отвечал:
– Что же, чашечку выпить можно! – затем хлопал по плечу молодого коллегу и восклицал, глядя на Сан-Жоанейру: – Ну, как здесь живется нашему любимчику?
Посмеявшись, они переходили к городским новостям. Каноник обычно приносил в кармане «Народную газету»; Амелия интересовалась романом с продолжениями, Сан-Жоанейра – перепиской по брачным объявлениям.
– Экие бесстыдники! – восклицала она, упиваясь чтением.
Амаро заводил речь о Лиссабоне, о столичных скандалах, известных ему от тетки, рассказывал про знатных господ, с которыми познакомился у сеньора графа де Рибамар. Амелия слушала самозабвенно, поставив локти на стол и грызя кончик зубочистки.
После ужина они шли проведать парализованную тетю. В головах кровати тускло светила лампадка. Несчастная старуха лежала в безобразном чепце из черного кружева, под которым еще мертвеннее желтело ее сморщенное, как печеное яблоко, личико. Тело ее почти не выдавалось под одеялом; она испуганно глядела на посетителей запавшими слезящимися глазами.
– К вам пришел сеньор соборный настоятель, тетя! – кричала Амелия прямо ей в ухо. – Он хочет узнать, как вы себя чувствуете!
Старуха делала над собой усилие и лепетала стонущим голосом:
– А! Это менино [69] Амаро!
– Да, Амаро! Менино Амаро! – подхватывали все, смеясь.
Старуха бормотала в удивлении:
– Менино Амаро! Ко мне пришел сеньор падре Амаро!
– Бедная женщина! – восклицал Амаро. – Бедная страдалица! Дай ей Бог легкую смерть!
Они возвращались в столовую, где каноник Диас сидел развалясь и сложа руки на животе в старинном кресле, обитом зеленым ситцем. Он сейчас же говорил:
– А теперь хорошо бы послушать музыку, а, девочка?
69
Менино (а) – форма обращения к молодому человеку или девушке.
Амелия садилась за фортепьяно.
– Спой нам «Прощай», дочка! – советовала Сан-Жоанейра, принимаясь за рукоделие.
Амелия брала несколько аккордов и начинала:
Прощай! Уж не вернутся больше дни,Когда мы были счастливы с тобою…Голос ее звучал мягко и задушевно. Амаро слушал, курил и чувствовал, как душу его обволакивает приятная грусть.
Поздно вечером Амаро уходил к себе, взбудораженный до глубины существа, и принимался читать «Песнопения Иисусу», перевод с французского, изданный «Сестричеством служительниц Христа». Это благочестивая книжонка, полная двусмысленных излияний, граничащих с неприличием: молитва творится здесь языком плотской любви. К Иисусу взывают, его заклинают невнятным лепетом нетерпеливой, безрассудной страсти: