Преступление падре Амаро
Шрифт:
Уже было и три и четыре часа ночи, а он все расхаживал по комнате, рассуждая вслух с самим собой.
Не раз и не два, проходя поздно ночью улицей Соузас, Жоан Эдуардо видел, что в окне у соборного настоятеля тускло светится огонь. Дело в том, что в последнее время Жоан Эдуардо, как все, кто страдает от несчастной любви, завел печальную привычку бродить ночью по улицам.
Конторщик с первого же дня заметил, что Амелия питает особенную симпатию к падре Амаро. Но, зная, как она предана церкви и какое получила воспитание, он объяснял это
И все же он инстинктивно возненавидел падре Амаро. Он всегда недолюбливал священников! Жоан Эдуардо находил, что они представляют угрозу цивилизации и свободе, считал их интриганами и развратниками, предполагая, что все они в заговоре с целью восстановить «средневековые порядки». Исповедь он отвергал как ужасающей силы оружие, направленное на разрушение семьи, и его вера в Бога была чисто отвлеченной, враждебной обрядам, молебствиям, постам; он благоговел перед поэтической фигурой Иисуса, революционера, друга бедняков, и перед возвышенной идеей Бога, пронизывающей всю вселенную. К мессе он стал ходить только с тех пор, как полюбил Амелию, – да и то лишь из уважения к Сан-Жоанейре.
Он мечтал ускорить свадьбу, чтобы вырвать Амелию из кружка ханжей и попов; ему неприятно было думать, что его жена будет вечно дрожать перед адом, проводить часы на службах в соборе и исповедоваться духовным наставникам, которые, как он думал, стремятся вырвать у исповедниц супружеские тайны!
Когда Амаро снова стал завсегдатаем чаепитий на улице Милосердия, Жоан Эдуардо был очень недоволен. Опять здесь этот проныра! Каково же было ему видеть, что отношения Амелии и священника стали еще теснее, что при появлении падре Амаро девушка вся оживает и что тут не простая, обыкновенная дружба. Как она вспыхивает, когда этот падре входит в столовую! С каким самозабвением слушает его речи! Как старается непременно сесть рядом с ним за партией в лото!
Однажды утром он пришел в крайнем волнении и, выждав, когда Сан-Жоанейра отлучилась на кухню поговорить с Русой, сказал Амелии:
– Знаете, менина Амелия, мне очень неприятна ваша короткость с сеньором падре Амаро.
Она подняла на него удивленные глаза.
– Короткость? А как же мне с ним держаться? Он наш друг, жил в нашем доме…
– И все же… Все же…
– Ах! Ну, ничего, успокойтесь. Если это вас тревожит, то… Я больше близко к нему не подойду.
Жоан Эдуардо успокоился и заключил, что все это так, ничего. Излишняя набожность, и только. Преклонение перед долгополыми!
Амелия поняла, что надо быть осторожней; она всегда считала конторщика «недотепой»; если уж он заметил, то что говорить о хитреньких сеньорах Гансозо, об испытанной сплетнице – сестре каноника! С этих пор, едва услышав на лестнице шаги Амаро, она спешила принять рассеянный вид, что удавалось ей довольно плохо. Увы! Стоило ему заговорить своим мягким голосом или взглянуть на нее черными глазами, от одного взгляда которых в ней содрогалась каждая жилка, и ее напускное равнодушие таяло, как тонкий лед под солнцем, и каждое ее движение, каждое слово внятно говорили о любви.
Случалось, что, всецело отдавшись своему восторгу, она совсем забывала о Жоане Эдуардо и ужасно удивлялась, когда где-нибудь в углу вдруг раздавался его унылый голос.
Она, впрочем, чувствовала, что маменькины приятельницы окружают ее «дружбу» с соборным настоятелем молчаливым и покровительственным одобрением. Для них он был, по удачному выражению каноника, «нашим любимчиком»: во всех взглядах и ужимках старых святош проглядывало любовное восхищение, и это ограждало и подстегивало страсть Амелии. Дона Мария де Асунсан не раз шептала ей на ухо:
– Посмотри на него! Все отдай – и мало! Это краса и гордость духовенства. Другого такого нет!..
А Жоана Эдуардо все они считали «пустым номером». Амелия уже и не скрывала своего пренебрежения к жениху; ночные туфли, которые она начала было для него вышивать, давно исчезли из ее рабочей корзинки; она больше не караулила у окна, когда он пройдет в контору мимо их дома.
Больше не оставалось сомнений и у Жоана Эдуардо – и он был мрачен, как черная ночь.
«Амелия влюбилась в этого падре», – говорил он себе, и к боли за утраченное счастье примешивалось опасение за честь девушки.
Однажды после мессы, заметив, что Амелия выходит из собора, он дождался ее у аптеки и решительно сказал:
– Я должен поговорить с вами, менина Амелия… Так продолжаться не может… Я не в силах… Вы влюблены в падре Амаро!
Побелев как мел, прикусив губу, Амелия ответила:
– Вы хотите оскорбить меня!
Она с негодованием отвернулась и пошла прочь.
Он схватил ее за рукав жакетки.
– Послушайте, менина Амелия. Я не хочу оскорблять вас, но вы не знаете… Я до того дошел, что… У меня сердце разрывается! – Голос его пресекся от волнения.
– Вы не правы… Это недоразумение… – пробормотала она.
– Тогда поклянитесь, что между вами и этим падре ничего нет!
– Клянусь спасеньем души!.. Ничего нет! Но имейте в виду: если вы еще раз об этом заговорите, если вздумаете меня оскорблять, я все расскажу маменьке – и вам откажут от дома.
– О, менина Амелия!
– Нам нельзя стоять тут и разговаривать… Вон уже дона Микаэла смотрит…
Старуха дона Микаэла действительно приподняла край муслиновой занавески и смотрела на них своими быстрыми, любопытными глазками, прижавшись сморщенным лицом к стеклу. Они сейчас же разошлись – и разочарованная старуха опустила занавеску.
В тот же вечер Амелия, воспользовавшись тем, что дамы с большой горячностью обсуждали проповеди миссионеров, выступавших в Боррозе, тихо сказала Амаро, продолжая работать иглой:
– Нам надо быть осторожнее… Не смотрите на меня при гостях и не садитесь возле меня… Кое-кто заметил…
Амаро сейчас же отодвинулся от нее вместе со стулом и пересел ближе к доне Марии де Асунсан; но, несмотря на предостережение Амелии, глаза его не отрывались от нее, вопрошая безмолвно и тревожно. Он со страхом ждал признаков подозрения со стороны матери или коварных перемигиваний старух, которые непременно устроят скандал. После чая, когда все шумно задвигали стульями, пересаживаясь для игры, в лото, он быстро спросил: