Преступления прошлого
Шрифт:
Пожалуй, еще любопытнее то, что, пусть никто не хотел Амелию, сама она тоже никого не хотела, если не считать героев романов девятнадцатого века, что выводило идею недосягаемости на новый уровень. Даже Сильвия не была девственницей, до своего «обращения» она переспала с десятками парней. Если Сильвия могла найти себе парня, Сильвия, которая выросла в гадкую утку, а вовсе не в лебедя, то почему Амелия не могла? Долго-долго Амелия ждала, что появится тот, кто заставит ее сердце забиться быстрее, затуманит ей разум и сотрет мозги в порошок, и, когда этого не случилось, она решила, что, может быть, безбрачие ей предназначено самой природой, что она должна возрадоваться (втайне) своей вестальской непорочности, прекратить изводиться по поводу неразорванной плевы и считать ее трофеем, недоступным простым смертным мужчинам. (Однако ценность сего трофея, по общему мнению, весьма сомнительна.) Ей было суждено умереть благородной королевой-девственницей, новой Глорианой. [103]
103
Глориана —
Тогда у нее выдался тяжелый период, в основном из-за невозможности наладить «коммуникацию» с каменщиками, кровельщиками и парикмахершами и отчасти из-за тщеты бытия (вообще, конечно, любой, кто хоть чуть-чуть умеет думать, вечно бредет в экзистенциальном мраке), — так вот, когда она была наиболее слаба и уязвима, Эндрю Варди возьми да и скажи: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу». Без церемоний. Словно она корова, которую нужно осеменить. Или девственница, которую нужно дефлорировать. Неужели он по одному ее виду понял, что она чиста и непорочна? Как все-таки раньше красиво выражались. Кровельщики сказали бы «целка». Им, поди, и не попадались девственницы. И приличных слов для секса у них не было, только и знали, что «трахаться» (каждый божий час, если им верить). И парикмахерши не лучше.
Она взяла у Филипа, соседа с пекинесом, отросток папоротника, венерин волос, и принесла в колледж, чтобы оживить безотрадную обстановку в преподавательской. И один грязный старый козел, который вел себя в преподавательской, точно в библиотеке Лондонского джентльменского клуба, заявил: «Сколько все же чувственности в названиях растений. Венерин волос — как пушок на лобке девственницы, — что может быть восхитительнее?» Раздались смешки (в том числе и женские, уму непостижимо). Амелии захотелось разбить горшок с папоротником о его голову. «А пеннисетум мохнатый? — не унимался тот. — Только вдумайтесь, как звучит!» Отрезать бы ему его пеннисетум. Тут же заткнулся бы. Она уткнулась в книги, делая вид, что готовится к занятию (которого у нее не было), и пряча пунцовое от стыда и унижения лицо. К счастью, растение скоро завяло и погибло, и Амелия вовсе не искала в этом никакой метафоры, но, когда пару недель спустя Эндрю Варди проявил инициативу, она сама удивилась своему ответу.
Теперь, глядя на Эндрю Варди сквозь пропитанную духом быстрорастворимого супа и усталостью атмосферу преподавательской, она недоумевала, как ей могло прийти в голову — мерзко вспоминать — раздеться в его присутствии, не говоря уже о том, чтобы соединиться интимными, нежными частями своей анатомии с его — уродливыми и пупырчатыми. Единственный ее мужчина — и он не был даже отдаленно привлекателен: изрытая угревой сыпью кожа и педерастические усики (и почему жена до сих пор не заставила его их сбрить?). Геем он не был, как раз наоборот, он был католиком, и у него было пятеро детей, а еще он был довольно маленького роста, по правде говоря чуть ниже Амелии, зато с ним бывало весело, а это уже что-то, и целых два года они обменивались циничными репликами за кофе, а иногда вели философские беседы за очередным несъедобным обедом в кафетерии. Эндрю был скрягой (как-никак, пятеро детей, заметил он) и предлагал Амелии заплатить за нее только в те дни, когда комплексный обед готовили и подавали первокурсники с факультета гостиничного менеджмента — за полцены, ибо риск умереть от пищевого отравления был в два раза выше.
Амелии льстило, что Эндрю Варди ценит ее общество, потому что, судя по всему, он был такой один, и так однажды, под занавес утомительного дня, когда в преподавательской оставались только они вдвоем, он произнес те самые сладкие слова обольщения (еще раз: «Знаешь, Амелия, если тебе вдруг захочется секса, я буду рад оказать тебе услугу»), и ей подумалось: а почему бы и нет?
Конечно, не сию секунду, не в преподавательской — какой срам, если бы он овладел ею посреди смятых газет и грязных кружек с остатками «Нескафе», а она бы всю дорогу переживала, что вот-вот заявится уборщица. Но нет, он просто взял свой рюкзак и сказал: «Пока, завтра увидимся», словно между ними не произошло ничего особенного.
До Эндрю Варди Амелия представляла, что секс будет (так или иначе, бог уж знает как) смешением мистического и грубого плотского начал, смутным жарким переживанием, которое выйдет за пределы механических движений. Чего она не представляла, так это того, что секс будет банальным, скучноватым и по-прежнему будет внушать смутное отвращение.
Она набралась храбрости и пригласила его «как-нибудь вечером на чашку кофе». Она была вполне уверена, что он понял намек, но, если бы, кроме кофе, ничего не произошло, она не выглядела бы полной дурой. Она купила женский журнал, к которому прилагался буклет «Как свести его с ума в постели», и попыталась (безуспешно) выучить пару советов оттуда наизусть. У нее было такое чувство, будто она готовится к экзамену, который непременно провалит. Неужели кому-то нравится, когда на соски льют горячий воск? Он что, будет это делать? Конечно нет. «Раздевайся медленно, — советовала книжица. — Мужчины обожают стриптиз». Амелия, скорее, надеялась, что удастся как-нибудь провести
104
«Таппервер» — марка кухонной посуды и принадлежностей, распространяется методом сетевого маркетинга.
Оливки с арахисом в буклете не упоминались, зато там был вариант с попкорном, более уместный, по мнению Амелии, в порнофильме, а не в обычном женском журнале. Так и не подумаешь, что секс предназначен для продолжения рода, что это всего-навсего соединение половых органов самца и самки с вполне рациональной целью. Уж точно не с подачи авторов «Как свести его с ума в постели», для которых смысл секса, похоже, был в затыкании всех отверстий подручными предметами.
Амелия ждала пять вечеров подряд. На шестой вечер она начала думать, что ослышалась или что он предложил «оказать услугу» в каком-то другом смысле: одолжить книгу или программу для компьютера. В преподавательской они не упоминали ни о кофе, ни о сексе, лишь обсудили, как бы притвориться, что кровельщики усвоили всю программу курса, чтобы побыстрее сбыть их с рук. Она перестала готовиться каждый вечер, ноги у нее заросли щетиной, а все «советы» вылетели из памяти, и, конечно же, по закону подлости Эндрю Варди появился на пороге, когда она — в одежде что-не-жалко — красила прикроватную тумбочку, которую купила на аукционе.
Ни цветов, ни шоколада, ни ухаживаний — хоть каких-то ухаживаний она все же ожидала, — и, когда она спросила: «Выпьешь кофе?» — он сально ухмыльнулся, и она поставила на стол хорошее вино только потому, что знала, что не сможет пройти через это в трезвом уме. Она выложила оливки с арахисом на стеклянные тарелочки и поставила на журнальный столик. Другие тоже так делали? Другие женщины, готовясь принять любовника? Разве они не умащались душистыми маслами и благовониями и не расчесывали волосы, чтобы лечь на шелковые простыни и подставить подобные плодам граната перси поцелуям возлюбленного? Точно не закуски расставляли?
Как только они сели на диван, он принялся целовать ее; губы у него были сухие и потрескавшиеся. На нем была та же одежда, которую он надевал в колледж, и от него пахло затхлостью. Потом он стянул с Амелии заляпанную краской футболку и ухватился за ее груди, разминая их, как куски пластилина, и одновременно расстегивал свои брюки, и она подумала, зачем было зубрить какие-то советы для такой прелюдии. Прижатая к диванным подушкам, она не видела, чем он там занят, и, когда до нее дошло, что он надевает презерватив, она смутилась до невозможности (смешно, конечно), при этом часть ее хотела, чтобы он немедленно остановился и обсудил с ней католицизм и этические проблемы контрацепции, — в конце концов, у него пятеро детей, у него что, для жены одни правила, а для любовницы — другие (она не без дрожи применила к себе это слово)? И вообще, неужели он правда верит в непогрешимость папы, она часто задавалась вопросом, как разумный человек (Сильвия, например) может верить в такую чушь, но момент для догматических споров был упущен, потому что он уже пристраивался у нее внутри (ощущения были намного более гладкие и холодные, чем она ожидала), и она подавила инстинктивное желание оттолкнуть его, потому что все это было так неудобно и неестественно. Они немного покатались по дивану, разбросав арахис и опрокинув вино (какая небрежность с его стороны), а потом он вдруг испустил протяжный животный звук, как телящаяся корова, и в следующую секунду его обмякший член выскользнул из нее и дохлой золотой рыбкой шлепнулся на ее бедро.
Амелия посмотрела на потолок и увидела трещину, которой прежде не замечала. Она всегда там была или это дом просел? Она посмотрела на пол, на разбросанный арахис и огромное винное пятно на светлом ковре, как блеклая кровь, и подумала, смогут ли его вывести в химчистке.
Эндрю Варди собрал себя и свои вещички в кучку; на плече его пиджака красовалась засохшая белая пена, в которой Амелия заподозрила младенческую отрыжку. Внутри у нее все опустилось. «Извини, Амелия, пора бежать, — сказал он, как будто она умоляла его остаться. — Обещал Верни купить молока». Очевидно, ее втиснули в список покупок. Пинта молока и быстрый перепих. Итак, она проводила его до двери, где он чмокнул ее в щеку и сказал: «Это было просто обалденно», а потом забросил себе в рот оливку, точно показал трюк на вечеринке, и ушел! Чуть ли не перепрыгивая через ступеньки, яростно облаиваемый откуда-то снизу пекинесом Генри. На диване было еще одно пятно, более темное, и лишь через несколько секунд Амелия поняла, что это не бордо, а ее собственная кровь. У нее подкосились колени, и она мешком осела на пол. Она чувствовала себя оскверненной. Услышав, как отъезжает замызганный детьми «пассат» Эндрю Варди, она разрыдалась.