Преступления Сталина

Троцкий Лев Давидович

Если мне удастся обнаружить это с необходимой убедительностью, то тем самым будет освещена в значительной мере и роль других подсудимых в этих процессах. Это не значит, конечно, что я отказываюсь от мысли осветить физиономию каждого из них в отдельности. Наоборот, я надеюсь, что Комиссия даст мне возможность выполнить ее на следующем этапе своих работ. Но сейчас, связанный рамками времени, я вынужден сосредоточивать внимание лишь на наиболее важных обстоятельствах и на наиболее типических фигурах. Работа Комиссии от этого, надеюсь, только выиграет.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА ОБВИНЕНИЯ: ТЕРРОРИЗМ

Если возможен террор на одной стороне, почему считать его исключенным на другой? При всей своей подкупающей симметричности это рассуждение порочно в самой своей

основе. Никак нельзя ставить на одну доску террор диктатуры против оппозиции с террором оппозиции против диктатуры. Для правящей клики подготовка убийств через посредство суда или из-за угла есть простой вопрос полицейской техники: в случае неудачи можно всегда пожертвовать второстепенными агентами. Со стороны оппозиции террор предполагает сосредоточение всех сил на подготовке покушений, причем заранее известно, что каждое из них, удачное или неудачное, вызовет в ответ истребление десятков лучших людей. Такого безумного расточительства оппозиция себе никак позволить не могла. Именно по этой причине, а не по какой-либо другой, Коминтерн не прибегает к террористическим покушениям в странах фашистской диктату

ры. Оппозиция так же мало расположена к политике самоубийства, как и Коминтерн.

Согласно обвинительному акту, рассчитанному на невежество и леность мысли, "троцкисты" решили истребить правящую группу, чтоб таким образом проложить себе путь к власти. Средний филистер, особенно если он носит значок друга СССР, рассуждает так: оппозиционеры не могли не стремиться: к власти и не могли не ненавидеть 'правящую группу; почему им было в самом деле не прибегнуть к террору? Другими словами: для филистера дело кончается там, где оно на самом деле только начинается. Вожди оппозиции -- не случайные люди, не новички. Вопрос совсем не в том, стремились ли они к власти: каждое серьезное политическое направление стремится овладеть властью. Вопрос в том, могли ли оппозиционеры, воспитавшиеся на огромном опыте революционного движения, хоть на одну минуту поверить, что террор способен приблизить их к власти? Русская история, марксистская теория, политическая-психология отвечают: нет, не могли!

Проблема террора нуждается здесь хоть в кратком историческом и теоретическом освещении. Поскольку я изображаюсь инициатором "антисоветского террора", я вынужден придать изложению автобиографический характер. В 1902 году, едва прибыв из Сибири в Лондон после почти пяти лет тюрьмы и ссылки, я в заметке, посвященной 200-летию Шлиссельбурга с его каторжной тюрьмой, перечислял замученных в крепости революционеров. "Они взывают о мести, эти страдальческие тени". Но тут же я прибавлял: "Не о личной, но о революционной мести. Не о казни министров, а о казни самодержавия". Эти строки были целиком направлены против индивидуального террора. Автору их было 23 года. Противником террора он был уже с первых шагов своей революционной работы. С 1902' по 1905 г.г. я прочитал в разных городах Европы перед русскими студентами и эмигрантами десятки политических докладов против террористической идеологии, которая в начале столетия стала снова распространяться среди русской молодежи.

Начиная с 80-х годов прошлого века, два поколения русских марксистов переживали историю террора на личном опыте, учились на его трагических уроках и органически впитывали в себя отрицательное отношение к героическому авантюризму одиночек. Плеханов, основоположник русского марксизма, Ленин, вождь большевизма, Мартов157, наиболее выдающийся представитель меньшевизма, посвятили борьбе с тактикой террора тысячи страниц и сотни речей. Идейными внушениями, исходившими от этих старших марксистов, питалось уже в ранней юности мое отношение к революционной алхимии замкнутых интеллигентских кружков. Проблема террора была для нас, русских революционеров, проблемой жизни и смерти в политическом.

как и в личном смысле слова. Террорист был для нас не фигурой из романа, а живым и близким человеком. В ссылке мы

годами жили бок о бок с террористами старшего поколения. В тюрьмах и на этапах мы встречались с террористами-ровесни

ками. Мы перестукивались

в Петропавловской крепости с террористами, осужденными на смерть. Сколько часов, сколько дней уходило на страстные прения, сколько раз мы рвали личные отношения на самом жгучем из всех вопросов! Питавшая и отражавшая эти споры русская литература о терроризме мог

ла бы составить большую библиотеку.

Отдельные террористические взрывы неизбежны, когда политический гнет переходит известные пределы. Такие акты почти всегда имеют симптоматический характер. Другое дело -- политика, канонизирующая террор, возводящая его в систему. "По самому существу своему, -- писал я в 1909 г., -террористическая работа требует такого сосредоточения энергии на "великом миге", такой переоценки значения личного героизма и, наконец, такой герметической конспирации, которые... совершенно исключают агитационную и организационную деятельность среди масс... Борясь против терроризма, марксистская интеллигенция защищала свое право или свою обязанность -- не уходить из рабочих кварталов для учинения подкопов под великокняжеские и царские дворцы". Обмануть или перехитрить историю нельзя. В конце концов она всех ставит на свое место. Основное свойство террора как системы --разрушать ту организацию, которая при помощи химических препаратов пытает-ся возместить недостаток собственной политической силы. Бывают, конечно, исторические условия, где террор может внести замешательство в правительственные ряды. Но кто способен в этом случае пожать плоды? Во всяком случае не сама террористическая организация и не массы, за спиною которых происходит поединок. Так, либеральные русские буржуа неизменно сочувствовали в свое время терроризму. Причина ясна: "поскольку террор вносит дезорганизацию и деморализацию в ряды правительства (ценою дезорганизации и деморализации в рядах революционеров), -- писал я в 1909 г., -- постольку он играет на руку не кому иному, как им, либералам". Ту же мысль, и почти в тех же словах, мы встречаем через четверть века в связи с убийством Кирова.

Самый факт индивидуальных покушений является безошибочным признаком политической отсталости страны и слабости . прогрессивных сил. Революция 1905 года, обнаружившая могущество пролетариата, покончила с романтикой единоборства между кучками интеллигентов и царизмом. "Терроризм в России умер", -- повторял я в ряде статей. "...Террор передвинулся далеко на восток -- в область Пенджаба и Бенгалии... Может "быть, и в других странах востока терроризму еще предстоит

пережить эпоху расцвета. Но в России он составляет уже достояние истории".

С 1907 года я снова оказался в эмиграции. Метла контрре-волюции работала свирепо, и русские колонии в европейских: городах стали очень многочисленны. Целая полоса моей второй эмиграции посвящена докладам и статьям против террора мести и отчаяния. В 1909 году раскрылось, что во главе террористической организации так называемых "социалистов-революционеров" стоял агент-провокатор Азеф158. "В тупом переулке терроризма, -- писал я, "уверенно хозяйничает рука провокации" (январь 1910 г.). Терроризм всегда оставался для меня не чем другим как "тупым переулком".

"Непримиримое отношение русской социал-демократии к бюрократизированному террору революции как средству борьбы против террористической бюрократии царизма, -- писал я в тот же период, -встречало недоумение и осуждение не только среди русских либералов, но и среди европейских социалистов".. И те и другие обвиняли нас в "доктринерстве". Со своей стороны, мы, русские марксисты, объясняли сочувствие к русскому терроризму оппортунизмом вождей европейской социал-демократии, которые привыкли переносить свои надежды с масс на правящие верхи. "Тот, кто охотится за министерским портфелем... как и тот ,кто охотится за самим министром с адской машиной под полою, -- одинаково должны переоценивать министра: его личность и его пост. Для них система исчезает или отодвигается вдаль; остается лишь лицо, наделенное властью". Эту мысль, которая проходит через десятилетия моей деятельности, мы опять-таки встретим позже в связи с убийством Кирова.