Преступления страсти. Алчность
Шрифт:
Но еще надо было вытащить маркизу из ее убежища. Как? Светская, королевская, государственная власть, как уже было сказано, не имели никакой силы в монастыре, тем паче — другой страны, ведь Льеж находится в Бельгии. Нарушив его неприкосновенность, король рисковал получить анафему от самого папы римского! Нужно было схватить маркизу вне монастырских стен.
Жил в то время во Франции лейтенант коннополицейской стражи Франсуа Дегре — один из тех людей, которые составляют славу и гордость мирового правопорядка. Личность легендарная, воистину историческая! Охота за нарушителями закона была целью его жизни, проницательность его и изобретательность не имели границ, в деле сыскном он не ведал себе равных. Дегре был великим мастером переодеваний, перевоплощений, маскировки,
Носить сутану Дегре мог с такой же непринужденностью, как мундир или платье светского щеголя. Он представил настоятельнице поддельные рекомендательные письма из Рима и оказался допущен в святая святых. А за приватным ужином в обществе аббатисы был представлен ее сестре, о которой ему было рассказано, что она — жертва людской злобы и зависти, ищущая справедливости у алтаря нашего Творца.
Дегре горячо одобрил такое поведение, но постепенно свернул с душеспасительных речей на изысканные тропы светской беседы. Маркиза пришла в восторг. Она соскучилась по обществу по-настоящему галантных мужчин, ведь ее кавалерист был сущий мужлан, а Дегре умел блистать в любой компании. А уж каким очаровательным он мог быть, когда хотел! Сейчас же он старался казаться совершенно обольстительным.
Есть такая старинная поговорка: «Клобук не делает монаха». В описываемое нами время она была чрезвычайно в ходу. Монастырские стены скрывали многие тайны порою самого что ни на есть интимного и непристойного свойства, поэтому маркиза ничуть не удивилась, обнаружив, что обворожительный аббат не прочь приволокнуться за нею. Он назначил свидание — сначала в монастыре. Но в святых стенах, да еще под неприязненными взорами монахинь, ему никак не удавалось проявить той пылкости, которой жаждала маркиза и которой, судя по его поведению, жаждал он сам. Умело разжигая пламень, Дегре довел маркизу до того, что она сама назначила ему свидание… причем в известном только ей тайном убежище за пределами монастыря.
Это была победа! Лишь только маркиза появилась в уединенном доме, Дегре стиснул ее в объятиях, как бы не владея собой… но тут же объятия его разжались — и Мари-Мадлен оказалась в руках стражников, прятавшихся в засаде. После чего ей было сообщено, что она арестована и должна предстать перед судом.
Узреть на месте пылкого любовника сурового преследователя было слишком для нежной, чувствительной отравительницы. Она лишилась сознания и пришла в себя лишь в Париже, в тюремной камере…
Слишком долго и страшно описывать те пытки, которые пришлось перенести Мари-Мадлен де Бренвилье, прежде чем она полностью признала свою вину в том, что была, как говорится, большой мастерицей «подсунуть заряженный пистолет в бульон». Наконец правосудие свершилось. Смерть под топором палача уже казалась ей желанным облегчением. Она не щадила никого — не пощадили и ее. Все мыслимые и немыслимые истязания пришлось ей перенести, потому что она запиралась в каждом слове, цеплялась за малейшую попытку отрицания очевидного и никак не хотела признавать свою вину.
Очень может быть, на своем пути страданий Мари-Мадлен не раз вспомнила страдания жертв своих. Может быть даже, она жалела их, задумывалась о том, стоили ли деньги той боли, которую она теперь вынуждена терпеть…
Впрочем, почему-то кажется, что этого так и не произошло, что, окажись у Мари Бренвилье возможность повторить преступления, она бы их повторила. Ведь люди, вместо сердца у которых слиток золота, не способны раскаяться.
Церковь на высоком берегу
(Александр Меншиков, Россия)
В октябрьский день 1729 года на высоком берегу сибирской реки Сосьвы, на самой окраине Березова, стоял высокий немолодой человек в простой крестьянской одежде и смотрел, как недавно взошедшее солнце красит лучами светлые, свежеошкуренные бревна, из которых сложена новая церковь. Строительство ее было только что закончено, и можно сказать, что всю работу сделал этот человек сам. Ну разве что сын ему помогал через силу, да солдаты-охранники, да кое-кто из местных, русских поселенцев и самоядов [2] , приобщился. Но больше всех старался он, и вот теперь, когда дело было завершено, он чувствовал и радость от окончания богоугодного труда, и некоторую растерянность (что делать дальше, чем жить теперь?), и тихий, даже от самого себя скрываемый страх. Потому что, еще когда только прибыл он в Березов, местная самоядская колдунья нагадала, что жить ему осталось немного — вот выстроит церковь, и тогда сразу… Церковь достроена, значит, и век измерен?
2
В старину самоядами (самоедами) называли все без разбора северные туземные народности.
Впрочем, сейчас о таком возвышенном деле, как смерть, думать было особо некогда. Человека, стоящего на обрыве, влекли куда более земные заботы. Плотники пришли за расчетом, он должен отдать им обещанное копейка в копейку. Никак нельзя обжулить, когда речь о Божьем храме идет!
Он сунул руку в карман армяка и вынул малую горсть денег. Серебряные монеты редко попадались среди медяков. Он все их тщательно счел: вышло ровно, и больше у него ни копейки, ни грошика не оставалось. Сжал кулак — и вдруг усмешка мелькнула на его губах. В кулаке сейчас помещалось все богатство его — человека, который прежде не то что медяки и серебро — золото из горсти в горсть пересыпал, как дитя малое песочек, тысячи и десятки тысяч разбрасывал, не считая, а драгоценные камни в злато оправлял и не только на пальцы нанизывал, но и вместо пуговиц на камзоле нашивал. И ходил он тогда не в латаном, худом армячишке, а в шелках да бархатах, и волосы его были не седыми, не в скобку грубую остриженными, а прятались под шелковистым вороным париком, и лицо не скрывалось в усах и бородище, а было чисто выбрито. Он чуть не первым в России начал бриться, приноравливаясь под нравы Иноземной слободы, столь милые сердцу молодого государя Петра Алексеевича. Он и сам был молод, нет — юн тогда, этот человек, стоявший сейчас на берегу Сосьвы…
Тогда его звали просто — Алексашка, теперь кликали просто — Данилычем, и между двумя прозваниями как-то незаметно укладывалась иная жизнь, в которой его звали Александром Даниловичем Меншиковым. А титулов у него имелось чуть ли не больше, чем монет зажато сейчас в кулаке: «Светлейший Святого Римского и Российского государства князь и герцог Ижорский; в Дубровне, Горы-Горках и в Почепе граф, наследный господин Аринибургский и Батуринский; его императорского величества всероссийского над войсками командующий генералиссимус, верховный тайный действительный советник, государственной Военной коллегии президент, генерал-губернатор губернии Санкт-Петербургской, подполковник Преображенской лейб-гвардии, полковник над тремя полками, капитан компании бомбардирской, от флота всероссийского вице-адмирал белого флага, кавалер орденов Святого апостола Андрея, датского Слона, польского Белого и прусского Черного Орлов и святого Александра Невского кавалер…»
Данилыч только головой покачал, вспомнив батюшку своего, спившегося плотника. Вот подивился бы, услышав сие чинопочитание! Небось и не поверил бы, что речь о родном сыне идет. А еще больше озадачился бы, узнав, что, оказывается, ведет род свой от неких польских шляхтичей, некогда переехавших в Россию. Такую байку запустил Александр Данилыч, когда метил в герцоги Курляндские. Происхождение свое от Александра Невского или еще кого-то из столпов земли Русской он никак исчислить не мог, хоть наизнанку вывернись, а вот изыскать среди поляков свои корни шляхетские, то есть дворянские, кое-как можно было исхитриться. Жалованное царем княжеское достоинство — дело хорошее, однако неплохо бы и соломки подстелить…