Преступления страсти. Алчность
Шрифт:
Звали того человека Экзили, и был он одним из самых известных и ужасных отравителей, о каких только приводилось слышать во Франции и за ее пределами. Он был родом из Италии, которую ему пришлось покинуть: слишком странные слухи ходили о его делах, хотя доказаны многочисленные свершенные им отравления не были. Он продолжал деятельность свою и в Париже: ведь всегда найдутся люди, готовые хорошо заплатить за то, чтобы вырыть яму ближнему своему, — но в конце концов попался в руки властей и был брошен в Бастилию. Однако, даже чуя свой смертный час, не мог побороть страсти к уничтожению. О нет, Экзили не отравил Сент-Круа, хотя, ей-богу, это пошло бы только на пользу человечеству, — он передал ему все те знания, которыми владел, только и всего. Причем передал он Сент-Круа не только тайну ядов, неумолимых, как сама смерть,
Сент-Круа провел в тюрьме год. За это время он перенял у Экзили все, что было возможно, и, лишь только вышел на свободу, решил как можно скорей применить новые знания на практике. Разумеется, он поделился ими с Мари Бренвилье — а как же иначе, ведь она ждала его весь этот год — хлопотала о его освобождении, подкупала тюремщиков, чтобы скрасить его заточение, передавала еду, теплые вещи, мягкую постель и цветы!.. Она даже нового любовника не завела. Однако история умалчивает о том, что именно явилось причиной такой верности: истинная страсть к Сент-Круа или же то суровое попечение, которым окружили ее отец, перевезший дочку в Париж, и науськанный им маркиз де Бренвилье, которому вдруг стало не наплевать на то ветвистое украшение, кое он носил на голове по милости супруги, и который вдруг заделался ужасным ревнивцем.
Однако обстоятельства сложились так, что маркиз отбыл из Парижа в свой полк именно в то время, когда Сент-Круа вышел из заточения, что и способствовало встрече любовников.
Отдав дань радостям плоти, они перешли к более «возвышенным» занятиям, а именно — принялись обсуждать новые знания Сент-Круа и те возможности, которые сии знания перед ними открывали. У обоих просто руки чесались подкрепить теорию практикой. И тут верные любовники и единомышленники чуть было не поссорились впервые — они никак не могли решить, кого первого отравить. Сент-Круа затаил огромную обиду на своих тюремщиков, которые чинили-таки ему многие неприятности, и если они делались мягче масла в те дни, когда до них доходили подачки мадам де Бренвилье, то становились тверже булата, когда их милосердие не оплачивалось. Да, да, Сент-Круа мечтал прежде всего отомстить им.
Однако его любовница, женщина весьма практичная, подсказала, что надо быть выше мелкой мести. В конце концов, тюремщики находились на службе. Ну работа у них такая: терзать заключенных. Не окажись у них в руках Сент-Круа, они мучили бы кого-то другого. А почему именно Сент-Круа сделался их жертвою? Да потому, что его упек в узилище господин де Дрё д’Обре, отец Мари-Мадлен. Так не лучше ли расправиться с ним, тем паче… тем паче что после его смерти Мари-Мадлен должна унаследовать очень немалые деньги, которые позволили бы ей зажить с любовником в свое удовольствие и не считать каждый грош, который пока она вынуждена была клянчить у расточительного, но в то же время такого скупого супруга. Ведь, по законам того времени, мужу принадлежало только приданое жены, а все деньги, которые становились ее собственностью после заключения брака (скажем, при получении наследства), переходили в ее полное распоряжение, если, конечно, она сама не желала передать их супругу. А Мари-Мадлен совершенно точно знала, что она этого не захочет.
Право, прикончить де Дрё д’Обре был прямой резон, и Сент-Круа с подругой по зрелом размышлении согласился.
Оставалось изготовить яд…
Любовники только начали потихоньку покупать необходимые для сего ингредиенты, как вдруг случилось нечто, весьма их окрылившее и вселившее уверенность в том, что дело их пистоне правое. Экзили был выпущен из тюрьмы (по протекции одного из прежних клиентов, человека признательного). Итак, отравитель снова вышел за свободу. И хотя за ним был установлен надзор, это не помешало ему тайно принять Сент-Круа в своем новом жилище близ площади Мобер (к слову сказать, именно Сент-Круа через подставное лицо и снял для Экзили домик) и в знак признательности изготовить для него один из самых сильных и быстродействующих ядов, предупредив, что снадобье, прежде чем применить, необходимо все же опробовать на ком-нибудь — неважно, на ком, важно только, чтобы смерть того человека не вызвала особого возмущения и удивления.
Маркиза де Бренвилье согласилась, что в таком деле особенно уместно следовать старинной мудрости: «Семь раз примерь, один отрежь», и решила «отрезать» свою горничную — Франсуазу Руссель. Как-то утром она позвала девушку к себе в комнату во время завтрака и предложила ей отведать ломтик отличной ветчины и несколько ложек смородинного варенья, собственноручно сваренного маркизой. Мадам де Бренвилье была известна как великолепная кулинарка, а потому горничная, которой не часто удавалось поесть досыта, охотно согласилась. Однако почти тотчас ей стало невыносимо дурно — в желудок словно бы острые иглы вонзились! Маркиза разохалась и разахалась, принялась упрекать Франсуазу, что та не следит за своим здоровьем. Признать вину в том, что, может быть, ветчина, приготовленная ею, оказалась не слишком-то свежей, Мари-Мадлен решительно отказалась. И выразила бурную радость, когда Франсуаза вдруг почувствовала себя лучше…
Кстати, не так уж кривила она душой. Франсуаза была милая, безропотная девушка, отличная горничная, каких поискать. Да и приятно иметь под рукой человека, на котором можно еще разик испытать зловещее зелье…
Маркиза сообщила любовнику, что средство нужно более сильное, более скородействующее, и тот, посетив Экзили, принес новую склянку с ядом. Буквально в тот же день Мари-Мадлен получила от отца весть, что он едет отдохнуть в свой замок Офмон и приглашает дочь провести с ним там несколько недель.
Уж как ни ненавидела Мари-Мадлен своего чрезмерно сурового (как она полагала) отца, а все же она сочла известие поистине подарком судьбы. Ведь Офмон расположен в глуши Эгского леса, довольно далеко от Парижа, ну а в относительной близости к нему находился только провинциальный Компьень. В те баснословные времена не было такого понятия, как компьютер, даже об арифмометре люди еще не знали, а между тем в голове у Мари де Бренвилье находился именно компьютер, который позволял ей моментально просчитывать все последствия тех или иных ее шагов. Она мигом поняла, какую выгоду дает ей уединенное положение Офмона, и с такой превеликой радостью согласилась на предложение отца, что этот суровый человек был растроган. Он вспомнил, какой ласковой милой малюткой, обожавшей своего pere, была его дочь когда-то, и ему показалось, что те прекрасные времена вернулись. Невдомек ему было, бедолаге, что милая малютка спит и видит, как бы ускорить кончину своего ненаглядного pere, что дни его сочтены, а ее предупредительность, ее неустанная забота о нем значат лишь то, что она втирается к нему в полное и безоговорочное доверие. И вскоре случилось то, что вполне можно обозначить выражением «он ел из ее рук».
Это произошло в буквальном смысле.
Не прошло и двух недель семейной идиллии, как Мари подала отцу отравленный бульон. С ласковой улыбкой проследила, чтобы де Дрё д’Обре его выпил, — и приняла от него пустую чашку. А потом, услышав его стоны, ворвалась в его спальню с выражением неописуемой тревоги и принялась настаивать на том, чтобы позвали врача. Де Дрё д’Обре, впрочем, полагал, что у него желудочная колика. После рвоты ему стало несколько легче, но потом приступ возобновился.
— Врача, врача! — твердила Мари, не скрывая своего беспокойства.
Де Дрё д’Обре был убежден, что дочь тревожится за него, а она думала лишь об одном: подействует ли зелье или все закончится ничем.
Не закончилось.
Отцу все еще было плохо, и послали за доктором в Компьень. Однако тот приехал в то время, когда у больного наступило небольшое облегчение, и недалекий провинциальный лекарь тоже сослался на желудочную колику. Маркиза же Бренвилье настаивала на серьезном лечении, требовала отвезти отца в Париж. Ну, перед шквалом ее тревоги, заботливости, доброты де Дрё д’Обре никак не мог устоять. Лекарь, хоть и обиделся из-за недоверия к своим знаниям, все же вынужден был согласиться: да, в Париже врачи лучше, что и говорить. Невдомек было и де Дрё д’Обре, и лекарю, что Мари страстно хочет разорвать цепочку, которая соединяла всех, кто видел течение и развитие «болезни» отца, хочет представить парижскому врачу совершенно иную картину, чем та, которую он мог себе представить.