Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)
Шрифт:
Федор задрожал всем телом, когда отворилась дверь.
Но не толпа вломилась – вошли только трое.
Это были князь Василий Голицын, ближайший пособник Самозванца, Василий Мосальский-Рубец, смоленский воевода, а с ними татарин по имени Андрюха Шеферетдинов.
Федор резко отвернулся к окну, чтобы не видеть изменников. Тошно глядеть на таких, недостойны они государева взора!
Вдруг раздался крик. Федор оглянулся. Голицын и Мосальский-Рубец подступили к Ксении, схватили ее за руки, стаскивали с лавки.
– Оставьте, ироды! Куда вы ее?! – сорвалась с места Марья Григорьевна, но на ее пути встал Шеферетдинов. Вроде бы легонько повел рукой, а дородная, кряжистая Годунова отлетела к стене. Упала и едва поднялась.
– Лихо, Андрюха! – усмехнулся Голицын. – Вижу, и без нас справишься?
– А то! – кивнул тот. – Долго ли умеючи. Вы, глядите, с девкою не оплошайте, не то государь спросит с вас.
– А ты не пугай, и без тебя пуганые, – огрызнулся Мосальский-Рубец. – Мне государь приказ отдавал, мне перед ним и ответ держать!
«Какой это я приказ ему отдавал? – растерянно подумал Федор. – Когда? В уме ли он?»
И вдруг до него дошло: говоря о государе, они имеют в виду не его, законного русского царя Федора Борисовича Годунова, а другого человека – Самозванца, Гришку-расстригу, Лжедмитрия! По его приказу они заперли царскую семью в горнице старого дома, по его приказу тащат куда-то Ксению… Куда? На позор? На смерть?!
– Пустите меня! – истошно закричала вдруг Ксения. – Мы вместе… не разлучайте!
Она дернулась с такой силой, что вырвалась из мужских рук и кинулась к матери. Забилась за ее спину, глядела на князей умоляюще:
– Не разлучайте, ради Христа! Дайте с матерью и братом смерть принять!
«Как смерть? Почему смерть? – Федор покачал головой. – Быть того не может… не может… может… может…»
Последнее слово гулко отдавалось в висках вместе с биением крови. Может? Что – может? Может статься, сейчас им всем предстоит умереть? Но как же так? Почему? Вот так сразу?
А что, если купить жизнь ценой признания? Если рассказать им про подземелье кремлевское?
Словно почуяв мысли сына, мать повернула к нему голову, глянула грозно, словно налагала запрет на уста: «Молчи, мол! Во что бы то ни стало – молчи! Не покупай жизни ценой предательства отцова!»
Она права, его властная, по-мужски сильная мать. И самое главное – что ни за какую цену уже не купить жизни. Откроешь им роковую тайну, но ведь потом все равно погибнешь. Еще и похохатывать небось станут над ослабевшим царем…
– Господи… – выдохнул Федор. – Господи!
– Молись, раб Божий, – пробормотал, подступая к нему, Андрюха, широко разводя руки и пригибаясь, словно намеревался ловить какую-то диковинную птицу. – Сейчас твоя молитва окажется на небесах… Вот сей же час!
Федор оперся задрожавшими руками о подоконник, глядя на прищуренные черные глаза, неумолимо приближавшиеся к нему.
– Не посмеешь… – пошевелил Федор непослушными, онемевшими губами.
– А вот посмею! – задорно откликнулся Андрюха, принимаясь засучивать рукава.
– Нет! За что?! – завопила истошным голосом Марья Григорьевна. – За что, скажите?!
– Ну как же, – шагнул к ней Голицын, хмуря и без того густые, сросшиеся у переносья бровищи. – Разве не помнишь, как орала на матушку государеву, как ногами на нее топала да лицо ей свечкою жгла? Сама сколько раз хвалилась, люди-свидетели тому есть. Вот за эти злодеяния обречена ты смерти. Ну а сын твой… Государь сколько писем ему прислал, хотел сговориться с ним по-хорошему, чтобы от престола отступился, отдал бы его законному государю Дмитрию Ивановичу, а он не схотел, войну продолжал. Вот и получит теперь то, что заслужил.
Федор покачал головой. Он не получал никаких писем от Дмитрия! Либо Голицын лжет, либо письма попадали в другие руки. Например, в руки матери, которая со свойственным ей властолюбием сама все решила за сына. Ну что ж, Федор тоже не вступил бы в переговоры с этим самозваным царевичем. А раз так… значит, все одно погибать…
– Хватит лясы точить! – рявкнул Андрюха, у которого явно чесались руки и просила крови палаческая душа. – Делу время, потехе час.
– Угомонись, кат, – буркнул Мосальский-Рубец. – Не торопи нас. Давить их не станем, пускай яду изопьют.
– А девку что ж? – сердито зыркнул на него Андрюха.
– А чего ее неволить? – пожал плечами Мосальский-Рубец. – Охота помереть, так и пускай. А то возись с ней, утирай слезоньки. Мало что ее государь на ложе восхотел… Неужли другую не найдет, еще и покраше?
– Ах, что задумали! – тяжелым, утробным голосом воззвала Марья Григорьевна. – Мою дочь, царевну, Годунову, к Самозванцу на ложе?! Да я раньше сама ее удавлю!
– Руки коротки, – оборвал ее Голицын. – И час твой пробил. Эй, люди!
На крик заглянул молодой дворянчик. Воровато зыркая глазами, подал поднос с двумя кубками, полными чем-то доверху. Голицын принял один кубок, сморщился гадливо и подал его Марье Григорьевне.
Лицо той исказилось яростной судорогой, она занесла было руку – расплескать питье, однако Голицын увернулся от ее замаха.
– Смирись, Марья Григорьевна, – сказал почти беззлобно, как бы по-свойски. – Пожалей себя и своих детей. Лучше уж легко отойти, чем мученическую гибель принимать.
Годунова какое-то время смотрела на него, словно пытаясь постигнуть смысл его слов, потом медленно перекрестилась, обвела помутневшим взором сына, дочь… Прохрипела:
– Прощайте. Молитесь! – и залпом, обреченно осушила кубок.
– Матушка! – враз одинаковыми детскими голосами вскричали Федор и Ксения, глядя, как Марья Григорьевна хватается за горло и медленно, с остановившимся взором, сползает по стенке.
Ксения попыталась рвануться к ней, однако ноги ее подкосились, и она грянулась бы оземь без памяти, когда б Мосальский-Рубец не оказался проворнее и не подхватил ее на руки.
– Вот и ладно, вот и хлопот поменьше, – пробормотал, перенимая Ксению поудобней. – А вы тут управляйтесь.