Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)
Шрифт:
Ох, как обрадовался Дмитрий! Пошли пиры, а потом татары попросили устроить для них псовую охоту.
Как-то так получилось, что отправились немногие: Петр Урусов с братом и еще самые близкие им люди да Дмитрий с несколькими «боярами».
Марина только вздохнула завистливо, глядя, как выезжает кавалькада из ворот. До чего же она сама любила охотиться дома, в Самборе! Но те дни остались далеко в прошлом, а о прошлом Марина старалась не вспоминать.
Погода выдалась как раз для охоты – ясная, солнечная, морозная, но безветренная. Однако удача не шла. В конце концов всем надоело попусту мотаться по лесу – подъехали к заранее разбитому шатру, отобедали, выпили крепко… настолько крепко, что после Дмитрий верхом ехать уже не мог. Раскинулся в нарочно для всякого случая взятых санях, смеялся, болтал с Петром Урусовым и его братом, ехавшими по обе стороны саней.
И вот Петр оглянулся на далеко растянувшихся по дороге «бояр» и негромко спросил Дмитрия:
– Сделай милость, государь, покажи то место, где ты моего царя Ураз-Махмета в Оку сунул?
С Дмитрия мгновенно слетело благодушие:
– Что ты сказал, морда татарская? Да как ты смеешь! Ураз-Махмет сам меня чуть на тот свет не отправил, он засаду…
– Врешь, – вздохнул Урусов. – Врешь ты все. Ты царя за то убил, что боялся, как бы он сына своего от тебя не увел и конников его к полякам не переманил. Я знаю, как дело было. Только в тот день вы за лесом от других охотников скрылись, как ты и дружки твои, Михаил Бутурлин и Игнатий Михнев, на царя напали и закололи его кинжалами. Бросили убитого в Оку, а потом назад поскакали, крича, что на вас напали. Так вот прошу тебя: покажи, где мой царь встретил свой смертный час. Тогда, быть может, я тебя и прощу.
– Нет! – продолжал упорствовать бледный до синевы Дмитрий, не в силах постигнуть, как мог Урусов догадаться о случившемся с Ураз-Махметом. Он прекрасно понимал, что признаваться никак нельзя, что, признавшись, он как раз и подпишет себе смертный приговор: – Не было такого!
Он затравленно озирался, но помощи ждать было не от кого – его отряд изрядно отстал. Дмитрий понял, что татары нарочно задерживают верных ему людей.
– Не хочешь говорить? – сурово сказал Урусов. – Ну, коли так…
И тотчас же сабли братьев Урусовых с двух сторон обрушились на лежащего в санях Дмитрия:
– Вот тебе за нашего царя месть!
Так, словно невзначай, покончено было с человеком, который некогда забыл себя, чтобы унаследовать судьбу другого. Как сказал некий его современник из числа иноземцев, «русские не забудут его, пока свет стоит».
Беда только, что память о нем пахла кровью, дымом и смертью.
Когда тело Дмитрия привезли в город, Марина выскочила на крыльцо в чем была. Вопила, рвала на себе волосы, требовала мести.
Калужане, впрочем, смотрели на ее горе довольно-таки равнодушно: им порядком осточертела власть Дмитрия, да и опасно стало жить в городе, который поляки в любую минуту могли огню предать из-за того, что он приютил мятежников. Многие втихомолку крестились, что избавились от такого «постояльца».
Тогда Марина бросилась к донцам. Однако Заруцкий встретил ее неприветливо и никакого желания мстить за Дмитрия не выразил.
– Да полно притворяться! – сказал с угрюмой насмешкой. – Спасибо скажи, что он погиб, а не ты мертвая лежишь.
– Плохо ты меня знаешь! – яростно выкрикнула Марина. – Кто я теперь? Разжалованная царица? Вдова с ребенком? Никто! Дмитрий, может быть, довел бы меня за Москвы, вновь возвел бы на престол, а кто теперь это сделает? Ты, что ли?
– А почему не я? – тихо спросил Заруцкий. – Только скажи: ребенок… он мой сын?
Какая женщина на месте Марины сейчас сказала бы «нет»? Но Заруцкий отчего-то знал: любой ее ответ будет правдивым. Знал!
– Твой, – сказал она, ни мгновенья не промедлив.
Заруцкий задохнулся.
Какое-то время они стояли молча, не в силах развести взгляды, потом оба враз закрыли глаза, шагнули вперед, припали друг к другу…
Но пока им было не до объятий.
Заруцкий поднял своих казаков, те напали на татар, каких только можно было найти в Калуге, перебили их. На другой день атаман от имени Марины стал требовать от калужан присяги ее сыну как наследнику престола.
Да, все были уверены, что ребенок – сын Дмитрия: это придавало его имени весомость. Ну кто стал бы присягать сыну казачьего атамана?! Поэтому, как ни ныло ретивое у Заруцкого, он был принужден признать правоту Марины, которая называла сына Иваном Дмитриевичем. Единственное утешало казака – уверенность, что сын назван в его честь.
Именно желание хоть как-то закрепить свои права на сына, казалось Марине, и побудило Заруцкого называться иногда Дмитрием. Когда он захватил Астрахань и утвердился в городе, убив воеводу Ивана Хворостинина, астраханцы так и надписывали свои челобитные: «Царю-государю Дмитрию, государыне-царице и великой княгине Марине Юрьевне и государю-царевичу и великому князю Ивану Дмитриевичу».
Астрахань стала последним прибежищем «царской семьи», прошедшей за минувшие четыре года, кажется, все круги ада, испытавшей и огонь, и воду, и медные трубы. Их гнали поляки, русские, шведы, казаки…
Да разве только они одни переживали муки? Разве не горела в адском огне и вся страна?
Марина думала, что самым большим несчастьем в ее жизни был брак со вторым Дмитрием. Вспоминала, как испугалась, увидав его: «Нет, лучше смерть, чем это!» Но, как ни странно, все оказалось переживаемо. А вот после его смерти на нее обрушились настоящие несчастья, которые никак не удавалось избыть. И наваливались они так поспешно, так неудержимо, что их не только остановить было невозможно, но даже и вовсе исчислить. Пытаясь вспомнить их и как-то упорядочить, она терялась: беды путались в памяти, накатывали косматым водяным валом, какие порою ходили по Волге и Каспийскому морю, около которого стояла Астрахань.
Воспоминания далекого, дальнего прошлого – вот что было соломинкой, за которую неустанно хваталась Марина. Сама себе она казалась человеком, разбуженным посреди чудного, блаженного сна, и расставаться с видениями было невозможно, невыносимо, поэтому она и наяву пыталась поймать рассеивающийся призрак. Она отворачивалась от пропастей, которые разверзались под ногами, и закрывала глаза перед препятствиями, которые вырастали тут и там на ее пути. Ноги ее были изранены на трудном пути, руки ослабели, душа изуверилась…