Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)
Шрифт:
Всем подобным страстям стрельцы, которых отвращали от Нарышкиных, навешивая на них в том числе и грехи Милославских, охотно верили, рассудительных людей среди чванливого и дерзкого сословия было мало. Главное дело – ополчиться против кого-нибудь! Половить рыбку в мутной водице!
В полках шатались люди Хованского и раздавали деньги от имени Софьи. Деньги охотно принимались, шум против Нарышкиных усиливался.
В это время из ссылки воротился боярин Артамон Матвеев. Он сразу заявил во дворце, что потачки стрельцам давать нельзя никакой, мол, они таковы, что если им хоть немного отпустить узду, то они дойдут до крайнего бесчинства.
Его речи стали известны стрельцам и подлили масла в огонь – Матвеев мгновенно сделался им врагом. Но подлинный взрыв произвел ужасный слух: Иван-де Нарышкин, брат царицы, двадцатитрехлетний боярин (кстати, то, что ему дали боярское звание столь рано, Матвеев тоже осудил, чем нажил себе неприятелей заодно и среди Нарышкиных), надевал на себя царский наряд, садился на трон, мерил на свою голову государев венец и посмеивался: венец-де идет ему больше, чем кому другому. Царица Марфа Матвеевна, царевна Софья (заступница!) и царевич Иван Алексеевич стали-де его за такое поношение укорять, а он бросился на царевича и, верно, задушил бы его, если бы царица с царевной не подняли крик, а на тот крик не прибежали бы караульные и не отняли у Нарышкина царевича Ивана.
Однако про слово «отняли» было в стрелецких полках как бы позабыто: все кричали, что Иван Нарышкин задушил-таки царевича Ивана.
Случилось это 15 мая – словно в ознаменование того дня, когда в Угличе был убит царевич Дмитрий. Кто если и помнил дату, все равно видел в ней случайное совпадение. Впрочем, если бы спросили Сильвестра Медведева, или князя Василия Голицына, или Ивана Милославского, или Федора Шакловитого, который в то время уже был в числе ближних Софье людей, то они сказали бы, что судьбоносная случайность сия устроена их руками.
Сильвестр мало что понимал в военном деле, зато князь-воевода Голицын сказал потом, когда все уж осталось позади, что задумано и осуществлено сие дело было с истинным полководческим талантом. Полководцем-стратегом стала именно Софья. Ну еще бы! Не на мужчину же полагаться! Как раз отвлекутся на дрязги междоусобные да подведут. Нет, мужчинам нужна крепкая, властная рука.
Стрельцы, побуждаемые подстрекателями, схватились за оружие, ударили в набат, бросились в Кремль, требуя крови Нарышкиных. По совету Матвеева им показали с высокого крыльца царевича Ивана и царя Петра да царицу Наталью, и при виде живого и здорового Ивана возмущение начало было затихать. Однако этого никак нельзя было допустить. Замешавшиеся в толпу люди Хованского, верные Софье и ею подученные, снова подняли крик:
– Пусть молодой царь отдаст венец старшему брату! Выдайте нам всех изменников! Выдайте Нарышкиных: мы весь их корень истребим! Царица Наталья пусть идет в монастырь!
Артамона Матвеева, который пытался утихомирить толпу, сбросили с крыльца на копья стрельцов, и мятежники ворвались во дворец. Та же страшная участь, что и Матвеева, ожидала и Афанасия Нарышкина, брата царицы Натальи, найденного под престолом церкви Воскресения в Сенях. Иван Нарышкин пока что оставался не найденным бунтовщиками: он спрятался в опочивальне племянницы, восьмилетней царевны Натальи.
Софья заперлась в своих покоях. Ее так и трясло – она сама испугалась той силы, которую выпустила на волю. Знать, не все она может предусмотреть, не все предвидеть… С нею рядом дрожал и Сильвестр, всегда бывший не дурак подраться, но вдруг вспомнивший, что монахи – люди мирные, то есть с него в случае чего спросу нет никакого. Князь Голицын, также отсиживавшийся в покоях царевны, размышлял, что Чигиринские походы в сравнении с нынешним московским кошмаром – детские игрушки, и пытался вспомнить, не нажил ли он себе часом какого-никакого врага среди служилого сословия, который сейчас может воспользоваться случаем и свести с ним счеты – как свели счеты стрельцы с полковниками Языковым, Грибоедовым, князем Долгоруким, боярином Ромодановским и бывшим главой Стрелецкого приказа, думным дьяком Ларионовым. Как рыба в воде чувствовал себя в пожаре мятежа только Федор Шакловитый. Он то мерил презрительным взглядом князя Василия Голицына, по красивому лицу которого пробегали судороги страха и тревоги, то со страстным, яростным выражением обращался к Софье:
– Царевна… вот случай, вот удобный случай! Более такого не будет! Очисти дорогу себе!
Софья сидела молча, насупившись, лихорадочно перебирая четки. Сейчас в ней не осталось ни следа той красоты, которая когда-то волновала Сильвестра. В самом деле, довольно трудно женщине оставаться красавицей, когда она решает вопросы жизни или смерти…
Хоть лютый Федор Шакловитый никого не называл по именам и не произносил страшных слов, собравшиеся отлично знали, о чем идет речь: он намеками советовал Софье отдать во власть стрельцов всех Нарышкиных. Вообще всех, от мала до велика. Не только братьев царицы Натальи, но и ее саму, а также… а также Петра.
Сильвестр исподлобья поглядывал в напряженное Софьино лицо и мог бы совершенно точно сказать, о чем она сейчас думает. Он ведь сам учил ее гиштории, и они вместе рассуждали когда-то, правдивы ли обвинения против Бориса Годунова в убийстве царевича Дмитрия. Да, верно: Софья не случайно выбрала именно день 15 мая для мятежа! Но если еще утром она была готова отдать страшный приказ… вернее, готова была закрыть глаза на то, что свершится как бы само собой, как бы против ее воли, допустить гибель мачехи и сводного брата, то теперь пролившаяся кровь, мученическая смерть Матвеева и Афанасия Нарышкина отрезвили ее. И она лихорадочно размышляла о том, что, даже если она добьется нынче того, о чем мечтала, даже если ненавистные Нарышкины сгинут, а ее провозгласят правительницей при немощном брате Иване, то имя ее будет навечно запятнано кровью. Когда пройдет кровавый угар и народ опамятуется, он назовет Петра и царицу Наталью мучениками, а ее, Софью, душегубицей, и сколько бы она ни задаривала потом стрельцов и прочих мятежников, толку не будет, ибо народ, как и брюхо, добра не помнит. И правление ее будет обречено на позор и проклятия: ведь если бы мужчину за кровопролитие еще извинили бы, как извинили Бориса Годунова, то женщину не простят никогда. И не придется ли ей потом встретиться с самозваным Петром, как встретился с самозваным Дмитрием Годунов?
Поэтому Софья покачала головой в ответ на страстные уговоры Федора Шакловитого и под охраной его и Сильвестра вышла из своих покоев.
Тут же ей стал вполне ясен смысл библейского выражения: посеявший ветер пожнет бурю.
Жертв мятежа трудно было счесть. Убили уже несколько человек, которых по внешнему сходству приняли за Ивана Нарышкина. Трех меньших братьев царицы Натальи и отца ее пощадили только с условием, что они немедля постригутся в монахи. Убит был даже несчастный доктор Даниэль, немец, пользовавший умершего царя Федора, – как ни уговаривала Софья вместе с прочими царевнами стрельцов, ей не удалось уверить, что он ни в чем не виновен, и выпросить ему жизнь.
Она сама теперь уже не могла утихомирить мятежников, алчущих крови, ничем иным, как уговорить Ивана Нарышкина сдаться. Видя горькие слезы царицы Натальи, Софья дала несчастному образ Богородицы:
– Быть может, стрельцы устрашатся святой иконы и отпустят тебя.
Она знала, что Ивана Кирилловича не избавить от мучительной смерти никаким средством, и все это понимали, но Наталью Кирилловну глубоко тронула наивная попытка Софьи спасти жизнь ее брата. Да и на душе у самой Софьи стало полегче.