Претендент на престол
Шрифт:
5
Своего друга Ревкин в обкоме не застал. Только что уехал домой, сказали ему.
Так даже лучше, подумал Ревкин и поехал искать Худоб-ченко дома.
Петр Терентьевич жил недалеко от обкома, в старинном особняке, обнесенном каменным забором и охраняемом специальным нарядом милиции. Оставив машину возле зеленых ворот, Ревкин прошел через проходную. Его здесь знали и пропустили. Не спросил документов и швейцар, дежуривший у парадного входа.
– Они обедают, - сказал швейцар и улыбнулся Ревки-ну, как своему.
– Андрюшка!– услышал Ревкин
Он поднял глаза и увидел жену Худобченко, смазливую и упитанную дамочку, которую официально звали Пара-сковья Никитовна, в узком кругу своих просто Параска. Она стояла на верхней ступени мраморной лестницы.
– Заходь, заходь, - сказала она.– А мы як раз обидать собрались. Скидай свий макинтош и поняй у столовку, там твий дружок сидить, ковыряе у носи.
Подождав, пока Ревкин поднимется, она привела его в помещение, которое называла столовкой. Это был большой зал с узорным паркетом, дорогими люстрами и гардинами. У окон стояли в кадках фикусы и пальмы, на стенах висели охотничьи пейзажи и среди них портреты Ленина и Сталина. Хозяин дома сидел за огромным столом, предназначенным, очевидно, для больших приемов, и потому сам казался маленьким.
– О, кого я вижу!– обрадовался он.– Ну, Параска, теперь никуда не денешься, ставь горилку.
Он вышел из-за стола, пожал Ревкину руку, похлопал его по спине, помял как следует.
– Сидай, друже, сидай.– Худобченко схватил за спинку, поволок по паркету и подтащил к Ревкину ореховый стул.– Вот сыдю тут и думаю: это ж надо, какая роскошь! И хто же в ней жил? Буржуи. А теперь сыдю я, Петро Худобченко, хлопец из хлеборобской семьи. Все ж таки революция не зря, я думаю, совершилась.– Он хлопнул в ладоши, появилась девушка в переднике и наколке.– Натуся, - обратился к ней Худобченко, - Андрею Еремеевичу прибор принеси. Зараз выпьем, борща рубанем. Настоящего. Не то шо у вас, у кацапов, какие-то шти. Капуста да вода. А тут бураки, красные баклажаны, морква, сметана...
Он стал долго и красочно излагать рецепт приготовления борща, а потом вареников разных сортов, а потом галушек, но мы повторять этих рецептов не будем и отправляем желающих к поваренной книге.
Выпили, закусили, и только после этого Ревкин решил поделиться своими неприятностями. Он рассказал, как Фигурин появился в Долгове, как вызывал к себе всех, включая Борисова, как был напечатан в газете очерк о капитане Миляге. Худобченко слушал с сочувствием, а Прасковья Никитовна так та даже всплакнула, она всегда была легка на слезы.
– И вот ты понимаешь, - закончил свой рассказ Ревкин, - они меня обвиняют, что я дискредитирую органы.
– Понимаю, - Худобченко отодвинул недоеденный борщ и закурил. История, шо и говорить, неприятная. Ну, а для чего ж ты это делал?
– Что делал?– не понял Ревкин.
– Ну это вот... дискредитировал?
– Петр Терентьевич, - сказал Ревкин, - мне сейчас не до шуток.
– Та я ж разве шуткую? Я тебя серьезно спрашиваю, зачем ты это делал?
– Петр Терентьевич, - сказал с обидой Ревкин, - ты, может, меня не так понял. Я тебе говорю, что этот Миляга...
– Та шо мени твой Миляга?– сказал Худобченко.– Меня интересует не Миляга, а Андрюшка Ревкин, то есть ты.
– Так ведь в том-то и дело, что Миляга...
– А я тебе кажу, мени на твоего Милягу наплевать и растереть.– И он действительно плюнул и действительно растер.
Ревкин попробовал зайти с другой стороны.
– Петр Терентьевич, ты меня хорошо знаешь?
– Ну, знаю, - согласился Худобченко, но, как показалось Ревкину, не очень уверенно.– Водку пили, на рыбалку издыли.
– И все?
– А шо еще?
– Но ведь ты же меня знаешь с двадцать пятого года.
– Ну хорошо, признаю, знаю с двадцать пятого года. Но поверхностно.
– Поверхностно?– переспросил Ревкин, надеясь, что он ослышался. Он даже обернулся к Параске, ища сочувствия, но та стыдливо опустила глаза.
– А як же ж. Конечно, поверхностно. Мы хоча и с двадцать пятого года, а если вспомнить, о чем балакалы, ну, не считая, конечно, служебных вопросов, атак, як ото кажуть в часы досуга? А ни о чем. Як ото сегодня, про борщ, про горилку, ну, на рыбалке, значит, обсуждали, клюет, не клюет, ну, на мормышку ты меня учил ловить зимой, и это ж все с самого двадцать пятого года и по сей день. А внутрь же я к тебе не залазив и, шо там в тебе творится, не знаю.
– А рекомендацию в партию не ты мне давал?
– Ну, это шантаж!– вырвалось у Парасковьи Никитовны.
– А ты помолчи!– цыкнул на нее Худобченко.– Тут мужеский разговор. Насчет шантажа не знаю, а шо до рекомендации, ну давал. Ну и шо? Я ж тоже человек, могу и ошибиться. Може, Ленин Троцкому давал рекомендацию, откуда я знаю.
– Значит, ты меня уже с Троцким сравниваешь?
– Та не, это я к примеру. Я и сейчас могу сказать, что работник ты был неплохой, деловитый...
– Почему - был?– закричал Ревкин почти в ужасе.– Я еще, кажется, не умер.
– Та ну тебя, - махнул рукой Худобченко.– Ты, я вижу, еще и демагог хороший. Был, не был, я же тебе не про то, а про то, шо если органы в тебе сомневаются, так, может, они тебя лучше знают, у них, может, есть основания.
Ревкин встал. Он хотел уйти молча, но трудно было не высказаться.
– Так, - сказал он горько, - вот ты, оказывается, какой. А я еще считал тебя другом.
Худобченко ничего не ответил. Он сидел, обхватив руками голову, и смотрел в стол.
– А шо друх, - сказала вдруг Параска.– Ты там шо-то натворил со своим Милягой, чи як его, а Петро теперь за тебя должен голову класты? А то друх, друх. Та як шо б ты був настоящим другом, такты бы втаком своем положении и порога нашего не переступив. Ты же знаешь, шо Петро хворый, шо вин не один, шо в ньего диты...
– Та диты тут ни при чем, - сказал Петро.– И ни при чем, шо хворый. А главное то, шо я коммунист. Дружба, конечно, ничего не скажу, дело святое, но как коммунист я партию ставлю на первое место, а дружбу на второе.