Прежде чем сдохнуть

Бабяшкина Анна Леонидовна

— Ошибаешься! Если бы ты вдруг мои тексты раскритиковать решила, то и меня весь пансион бросился бы тут же защищать.

Не менее рьяно.

— Да что ты говоришь?! Ага, ага! Прямо разбежались! То-то я смотрю, они все бросились утешать тебя в дружеских объятьях после облома с завещанием.

— Облом с завещанием – это одно. А нападки на здешнее творчество – это другое.

Теория Максимовой о большой взаимовыручке в стане пансионеров и яростной взаимоподдержке творчества друг друга была такой: все эти люди, погребенные в 200 километрах от своих прежних жизней, долгие–долгие годы серьезной и ответственной взрослой жизни отказывали себе в творчестве, в игре. Они жертвовали этим во благо кого-то или из опасений оказаться не

состоятельными на этом пути. Тут же они снова впали в детство и вместе с детской бесшабашностью обрели и ребяческую смелость, и решимость писать, сочинять музыку, рисовать. Они делают это так, как делают малыши – не натужно, в удовольствие, не очень-то задумываясь о галереях, литературных премиях и прочих «досках почета». Но при этом они и столь же обидчивы, как дети. У них уже нет тех тормозов, которые должен иметь в себе «каждый взрослый, культурный и образованный человек», обязанный со вниманием выслушивать любую критику и вдумчиво рассматривать каждую прилетевшую в его сторону какашку. Наоборот, они могут с первозданной непосредственностью, кинуть эту какашку назад – в того, кто первым начал. Да еще и своих послать по тому же адресу.

Потому как каждая малейшая придирка, каждое обидное слово воспринимается ими как яростное покушение на их священное право, на их последнюю радость и прибежище – на счастье творить свободно.

— Так что советую тебе перестать кидаться литературно- критическими камнями, а то тебе может стать совсем несладко, – почти по–дружески предупредила Алка.

— Спасибо, конечно, за разъяснение местной философии, – фыркнула я в ответ. – Но я, пожалуй, не воспользуюсь твоим советом. Хотя бы потому, что для меня литературная критика – такое же свободное творчество, как для них – их буковки и рисуночки. И я также, может, всю жизнь хотела попинывать бесталанных художников и писателей, как тем хотелось писать и рисовать. И ограничивать свою собственную свободу ради своего и их комфорта я не собираюсь. Мне, в принципе, тоже нечего особенно терять. И я тоже в том возрасте, когда уже не боюсь подраться за свой кайф. Мне теперь не надо быть ходячей милотой и всем нравиться.

— Дело твое, я предупредила. От всей души, – Алка пожала костистыми плечами, приподняв их над водой, и я убедилась, что декольте у нее действительно сморщенное, как я и предполагала. На коже уже заметно проступала старческая пигментация – как желтые масляные брызги на стене возле кухонной плиты у хозяйки–неряхи. Я внутренне порадовалась сравнению: моя кожа с возрастом, наоборот, приобрела нежно–уязвимый вид розоватой и сухой рисовой бумаги.

Я поняла, что засиделась, и стала вылезать из джакузи. Пока я обтекала на резиновом коврике и растиралась махровым полотенцем, в голову пришла совершенно гениальная идея.

— Алка, а хочешь, я тебя разом со всем нашим пансионом помирю? Будешь опять «звезда номер один»? Это совсем несложно!

Эти идиоты опять начнут носить тебя на руках и называть лучшей писательницей богадельни?

Алка для приличия чуть–чуть посопротивлялась моей затее, но по возбужденному румянцу, разлившемуся по ее выступающим скулам, я поняла: идея ей нравится. Ей, и правда, хотелось бы снова влиться в старческую тусовку и блистать в ней примабалериной.

— Только без обид, о'кей? – покровительственно уточнила я, стоя в дверях комнаты Максимовой. – Это наш с тобой секрет, и никто не должен знать. Иначе твое положение сделается еще хуже, чем сейчас. Усекаешь?

Алла кивнула.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Оживить всеобщую любовь к Максимовой оказалось совсем не сложно. Ругательная рецензия на ее бездарные книжки уже давно пульсировала в чреве моего ноутбука. Оставалось ее просто распечатать и развесить на видных местах до завтрака.

Фланируя между столиков в легком сарафане и короткополой соломенной шляпке, я с удовольствием

видела по лицам питающихся, что они уже вкусили моей вербальной отравы, и она вызвала в них глубокое волнение желчи. Признаться, я ожидала, что кто-нибудь набросится на меня в истеричном запале прямо тут же, среди тарелок с кашками и фруктовых салатов.

Но все только молча таращились на меня и поигрывали желваками, тщательно перемалывая пищу. Никто не проронил ни слова в мой адрес. Я даже как-то слегка разочаровалась. Неужели мне так быстро удалось загнать этих мелких хищников на тумбы всего вторым ударом хлыста? Ну и слабый же народец!

Не могут оказать сопротивления дрессировщику–одиночке!

С завтрака я возвращалась с видом королевы–победительницы.

Прямо какой-то Елизаветы I. Но радовалась я рано: в комнате меня ждало письмо. Его просунули под дверь, пока я давилась крупно порезанными кормовыми бананами в столовке. Послание кратко, но увесисто угрожало:«Дрянь! Ты не поняла по–хорошему, будет по–плохому. Тебя предупреждали. Приходи сегодня в 15.00 за сгоревший магазин и защищайся. А если ты не придешь, то:

А) ты проиграла и сдалась, Б) тогда мы придем к тебе сами, только ты уже не будешь знать ни места, ни времени столкновения.

PS: Советуем приготовить к 15.00 речь с извинениями и искренним раскаянием. Это в твоих же интересах».

Письмецо меня изрядно повеселило. Я прямо ржала в голос.

Но к смеху примешивалось какое-то нехорошее чувство реальной опасности. Оглядываясь, я бесшумно прокралась по темному коридору, перекатываясь с пятки на мысок. Свет в это ущелье проливался лишь из окна в торце здания. И когда днем выключали электрическое освещение, то воспаленному воображению в каждой дверной нише мерещилась притаившаяся темная фигура.

Осторожно поцарапала дверь Максимовой. Никто не открывал.

Сунула маляву в карман сарафана и с независимым видом по–плыла на улицу, неестественно выталкивая лопатками грудь вперед, чтобы придать себе как можно более величественный и спокойный вид. Но сердце металось внутри бешеным кроликом. Чем дальше, тем больше я склонялась к выводу, что за пафосными строчками письма скрывался очень короткий месседж: меня будут бить! Опять?!

Цвет общества возлежал на шезлонгах во дворе. Противник сгрудился в тени тополей, источавших аромат средства для дезинфекции. Алка расположилась в центре и наслаждалась всесторонними «эмоциональными поглаживаниями». Я делала ей страшные глаза, пытаясь взглядом выманить на тет–а-тет. Я хотела точно знать: зачем меня вызывают на пустырь за сгоревшим магазином? Действительно ли мне собираются накостылять? Но Максимова, видимо, уже списала меня из актуальных и достойных ее внимания персонажей, посчитала «отработанным ракетным топливом». Она отводила свою мордочку и даже демонстративно опустила на нос солнцезащитные очки. Вот сука все-таки!

Натка тоже была в компании Алкиных утешителей, но расположилась как-то с боку с кипой бумаги. Она читала и делала на полях пометки. Я подсела к ней.

— Что изучаешь? – спросила я.

Все вокруг тут же замолчали и уставились на меня и на Соколову выцветшими старческими глазками. Даже не пытаясь делать вид, что не подслушивают. Наоборот, они нарочито пучились в нашу сторону своими склизкими карасьими взглядами, демонстрируя, что я здесь – лишняя.

Но Натка держалась хорошо. Она ничуть не смутилась.

— Да вот, Ваган прислал разные сценарии посмотреть, чтобы я заценила их с профессиональной точки зрения и высказала свое мнение.

Я тоже уткнулась в бумаги.

— Ой, смотри, какой смешной диалог! – я схватила Наткину ручку и нацарапала на полях «надо поговорить».

— Да, и правда! – задумчиво протянула Соколова, забирая у меня страницу. – Пожалуй, стоит обратить на этот сценарий внимание.

«Через 30 мин. у тебя», – приписала Наташка рядом с моими каракулями.

— Ну не буду тебе мешать, работай, – я встала и пошагала к корпусу.