Прежняя любовь
Шрифт:
— Меня беспокоит то, что после двух недель лечения вы вдруг решили, что оно вам не помогает.
— Так и есть. Раньше от лекарств мне становилось лучше, но теперь все изменилось.
— Вы чувствовали себя лучше физически или эмоционально?
Я понимаю, куда она клонит, и решаю, что этот номер не пройдет.
— Конечно физически.
— Обезболивающие не предназначены для того, чтобы те, кто их принимает, чувствовали себя лучше физически или эмоционально, — заявляет она. — Они просто убирают боль. Если вы нуждаетесь в них, чтобы почувствовать себя лучше, возможно, причина ваших ощущений кроется в
— Я всего лишь хочу, чтобы эта боль стихла, — говорю я.
— Вы пережили чрезвычайно травмирующее событие…
— Я это знаю! — обрываю я ее. — Я все знаю. Но я хочу избавиться от этой боли.
Она смотрит на меня, и мне ясно, что она думает: «Либерти Бритчем сошла с ума». Я это знаю, потому что я тоже так думаю. Эта истерия и паника внутри — не то, что свойственно мне. Обычно я спокойна и невозмутима. Но сейчас я сама себя не узнаю.
— Простите, — бормочу я. — Я не должна была повышать голос.
— Есть кому вас психологически поддержать? — ласково спрашивает она.
— Да, — отвечаю я ей. «Нет», — говорю я себе.
У меня есть люди, которые меня любят, люди, на которых я могу положиться, но они не могут меня поддержать, потому что я не могу рассказать им о тех снах, в которых ко мне приходит Ева, о ее дневниках, о том, что я поняла, какую ошибку совершила, связавшись с Джеком. Мне не следовало этого делать, а тем более выходить за него замуж. Он не был к этому готов, а я была полной дурой. Я пошла у него на поводу, потому что влюбилась в него. Тот, кто сказал, что любовь не глупа, а тупа, был прав. А я самый тупой человек на свете.
— Быть может, направить вас на психотерапию? — спрашивает меня врач.
Я качаю головой и смахиваю сползающую по моей щеке слезу.
— Я найду частного психотерапевта, — говорю я. — Я не знаю, что со мной. Никто ведь не умер.
— В каком-то смысле умер, — возражает врач. — Того человека, каким вы были до аварии, больше нет. И вы все еще не вышли из шокового состояния. Вы испытываете потрясение и боль, потому что весь ваш мир пошатнулся до основания. И нет ничего удивительного в том, что вы пытаетесь сосредоточиться на физических симптомах, игнорируя эмоциональный аспект проблемы.
— Хорошо, спасибо, доктор, — говорю я, сама не понимая, за что ее благодарю, ведь она ничего не сделала. Она даже рецепта на обезболивающее не дала, чтобы я смогла избавиться от этой боли.
— Приходите, если вам понадобится направление к психотерапевту. Если боль вернется, мы пересмотрим ваши назначения.
Я киваю и выхожу из кабинета. Мне очень тяжело идти, потому что теперь мне на плечи давит целая тонна кирпичей.
— Мамочка, смотри! Лысая тетя! — кричит маленький ребенок, когда я пересекаю вестибюль, направляясь к выходу.
Сев на стул напротив врача, я машинально сняла кепку, а выходя, забыла ее забрать.
Я чувствую на себе взгляды всех без исключения посетителей. Те, кто сидит слева, несомненно, видят мой шрам — толстый, черный, лоснящийся струп, соединяющий края рассеченной кожи черепа. Скорее всего они тут же равнодушно отводят глаза в сторону, но я продолжаю ощущать этот коллективный взгляд, ползающий по моей голове. Надо бы вернуться за кепкой, но это означает, что мне придется задержаться здесь на несколько секунд дольше, чем это
Либби
— Я рада, что ты вернулась, — произносит Ева со своего места на ящиках с документами. — Я по тебе скучала.
Мои глаза задерживаются на ней на одно мгновение, и я вижу, что она не язвит. Она, видимо, вообще не способна язвить, потому что она не сука и не стерва.
— Ты дочитала до того момента, когда я встретила в супермаркете Эллиота, а потом получила сто фунтов от клиента. Вспомнила?
Я киваю ей. Мне теперь вообще не остается ничего другого, кроме как вспоминать.
Ева
25 июня 1990 года
У меня только что был лучший день рождения в жизни.
И знала, что все повернется к лучшему, и так и произошло. Предыдущие два дня рождения были всего лишь очередными днями в моей жизни. Меня даже мать не поздравляла. Ни открытки, ни телефонного звонка. Поэтому в этом году я решила провести этот день иначе. Я не собиралась сидеть дома в ожидании открытки, которая, скорее всего, уже никогда не придет.
Я отослала матери несколько тонн писем. Я пишу ей не реже раза в неделю, но не получила ответа еще ни на одно письмо. Мне хочется прекратить все это, но ведь она моя мать. Она была моей мамочкой. Как я могу просто так от нее отказаться? Может, она от меня и отреклась, но я так не могу. Я ее люблю. До сих пор.
Вчера я сделала такое, о чем мне стыдно даже писать. Я ей позвонила. Я сняла трубку и набрала ее номер. Вообще-то я часто ей звоню, но кладу трубку после первого или второго гудка, потому что мне слишком страшно и я не знаю, что ей сказать. Если я заговорю, то, скорее всего, скажу, что хочу вернуться домой, но место, где она живет, — это уже не мой дом. И я уже не ее малышка Ева. Да и как я вернусь туда, где наверняка все еще живет «дядя Алан»? Но вчера я набралась смелости и не положила трубку даже после второго гудка. У меня сердце ушло в пятки, и меня всю трясло. Мне показалось, что прошла целая вечность…
— Алло? — произнес мужской голос.
Меня затрясло еще сильнее — от ужаса, что он все еще там и что я не швырнула трубку, а слушаю его голос.
— Алло? — снова произнес мужчина.
— Кто это? — донесся издалека голос матери, и я чуть не расплакалась.
Я так давно не слышала ее голоса! Я услышала его впервые за несколько лет.
— Не знаю, но там точно кто-то есть! — отозвался мужчина. В трубку он произнес: — Даю вам последний шанс — говорите!