Причина времени
Шрифт:
Как видим, отличие от идеологии Ньютона значительное. Твердо и объективно установленное превращается в договорное, в условное, иначе говоря, природное – в конвенциональное. Эйлер и чувствует эту условность, знает о ней, но нет такого недостатка, который нельзя превратить в достоинство. Надо условность и сделать принципом, ведь удобство от того возрастет. В этом труде Эйлера, несмотря на строгость изложения, слышны отголоски неких споров того времени об этих проклятых абсолютных времени и пространстве, об этих загадках, который задал тогда всем профессор Ньютон. В конце концов, говорит Эйлер, обращаясь к безымянным философам и толкователям, вы же не можете объяснить внятно, что они такое. А я предлагаю не объяснять, а работать. Давайте считать время и пространство нашего окрестного окружающего мира как бы вложенным во время и пространство объемлющей его большой Вселенной. Происходит примерно так, говорит Эйлер, как при движении на корабле (Галилеевский корабль продолжает идти на всех парусах). Движение
Самое непонятное для Эйлера в ньютоновой концепции, возмущавшее и Лейбница, – отсутствие связи пространства с движением обычных осязаемых и видимых твердых тел. Как это понять: если убрать все тела, то пространство сохранится или нет? Он считает такой вопрос абстрактным и пытается сделать построение конкретным. “Но мы, решительно отвергая подобного рода абстракции, должны рассматривать вещи в том виде, в каком они непосредственно воспринимаются нашими чувствами. (Именно против такой обманчивой видимости и выступали, как помним, и Аристотель, а в особенности вся начавшаяся наука семнадцатого века, и Ньютон – Г.А.). В соответствии с этим мы о движении любого тела будем судить лишь на основании одного признака, а именно – относя его к другому телу, расположенному по соседству с ним; до тех пор, пока по отношению к последним данное тело сохраняет неизменным свое положение, мы обычно говорим, что это тело пребывает на одном и том же месте; а когда оно перешло в другое положение, мы говорим, что оно переменило свое место”. (Эйлер, 1938, с. 267).
Иначе говоря, уточняет он, следует различать, чем – абсолютным или относительным – мы в данный момент пренебрегаем.
Идею Эйлера о конвенциальном значении первоначальных постулатов механики довел до своего логического завершения Анри Пуанкаре. Наука сводится к измерению, говорит он. А при перемещении объекта невозможно найти критерий изменения, потому что точно такое же и соразмерное изменение вместе с объектом будет претерпевать инструмент измерения. Поэтому условием измерения должен служить принцип относительности. (16).
Для того, чтобы сделать сложное объективное простым конвенциальным и, следовательно, удобным, Эйлер элиминирует наш главный предмет: причину времени и пространства. Он не принимает, что в теле (кстати, он использует более удобный, вероятно, по сравнению с ньютоновским термином “положение тела” термин – “состояние тела”) могут происходить некие изменения, а с остальными того не будет происходить, то есть не признает самую сердцевину различия между абсолютным и относительным. Другой природы движения, кроме как механического перемещения, он не знает, не хочет знать, потому что вступил бы на шаткую, не поддающуюся математическому анализу, почву. Я не отрицаю, говорит Эйлер, что есть различие между покоем и движением, когда трудно отличить одно от другого. “Но в то же время я с полным основанием отрицаю то, что движение и покой связаны хотя бы с каким-нибудь внутренним изменением тела”. (Эйлер, 1938, с. 277). Вот главный пункт упрощения. Иначе говоря, тел с собственным поведением, с собственной программой движения для него, совершенно естественно, не существуют. Пусть философы спорят об изменениях внутренней сущности тела, от этого оно не перестанет двигаться по галилеевским правилам движения, говорит он. Силы, о которых только и можно составить себе какой-нибудь внятный по процедуре отчет, надо считать внешними, потому что внутренние изменения не меняют состояния движущегося тела.
А поскольку внутренние изменения не влияют на движение тела, последнее принимается твердым и все части его относительно друг друга сохраняют положение. Следовательно, так же, как целое тело, ведет себя и любая часть, и мелкая частица его. И вот Эйлер совершает как бы и небольшой, но важнейший шаг: вводит в механику хорошую математическую абстракцию, принимая любое тело уже не за тело со своей сложной конфигурацией или объемом, а за двигающуюся или покоящуюся точку, не имеющую внутренних свойств, собственных измерений, не говоря уж о собственном поведении. А по отношению к точке любые и все силы будут внешними, изменяющими ее поведение понятными и строго вычисляемыми способами. Образовалась кинематика как часть механики, еще более строгая ее часть.
Правда, так же легко расправиться с абсолютным временем, как с пространством, Эйлеру не удалось. Здесь вообще нет никаких новых обоснований и время им принято за обыденное. Он меньше о нем рассуждает, чем об абсолютных пространстве, движении и покое. Конечно, время труднее для понимания, а ньютоновское двойное и подавно. Он осознает ту же проблему, которая мучила Ньютона – равномерности времени и отсутствие всякого внятного референта этой равномерности. Чем сравнить два соседних момента времени – одинаковы ли они на самом деле? Нечем, решительно нечем. Поэтому и здесь надо утешится договором. “Поэтому, независимо от споров, какие могут вести философы по поводу течения времени, нам следует для изучения движения применить некоторую меру времени; при этом следует допустить, что время протекает независимо от движения, так что можно себе представить отдельные части его, между которыми существует равенство или же неравенство в любой пропорции. Кто отказал бы нам в этой возможности, тот вообще уничтожил бы возможность какого-либо познания движения.
Поэтому да будет нам позволено ввести в расчет время наравне с линиями и другими геометрическими величинами”. (Эйлер, 1938, с. 279).
Таким образом, сложная литургия Ньютона свелась до простого возгласа “Господи, помилуй!” Но ведь литургия совершается только в храме и по праздникам, а для повседневной жизни и краткой молитвы достаточно. Нельзя жить на той горней высоте, куда залетел высокий ум. Практическая жизнь в тысячах случаев требует простоты. Надо, чтобы было удобно, а не правильно. Вернее, правильно (но не истинно) – как раз то, что удобно, что сопряжено с опытом и с правдой обыденного мира, а не с истиной потустороннего. Сложная мысль Ньютона упрощена и явилась механика. Не та, что написана в “Началах”, а та, что на их основе изложена в учебниках физики, прежде всего в книгах Эйлера о движении точки.
Ни в одном учебнике нет упоминания о религиозной основе мировоззрения Ньютона, а если где и упоминается, то или для критики, или в виде исторического курьеза, или для научной полноты представления о гении: он еще был и теологом, и алхимиком, и членом парламента, и директором Английского монетного двора. Но – теология отдельно, механика – отдельно. Для учебников взята сама механика, но ее обоснования, то есть представление Ньютона о двуединых времени и пространстве, отброшены. В механике используются формулы, но не их философские и тем более религиозные обоснования. Поиск причины времени, абсолютного пространства, абсолютного покоя отставлены, прекращены, оборвались. Механика пошла по тому пути, куда ее направили Эйлер и другие механицисты того века.
Вскоре ньютоновская механика приобрела законченность и легкость в употреблении в предложенных продолжениях, была приспособлена для решения множества механических задач. И при этом два ньютоновских времени превратились в одно, они слились. Корабль-Земля для большинства обыденных случаев все принимают неподвижным. Или Корабль – солнечная система, внутри которой, как в отдельных каютах, бегут по кругу планеты. А когда требуется измерения в солнечной системе, таким кораблем становится та идеальная “коробка”, что образована сферой неподвижных звезд, в которой тикает единый маятник. Так и принято. А когда вспоминают об определении времени и пространства, принимают их за одно и называют, как назвал его Лейбниц: субстанциональным, выделенным и свойственным неизмеримому необъятному внешнему универсуму. Дело здесь, по-видимому, в том, что для решения дифференциальных уравнений требуется переход от одной точки, в которой находится тело или идеализированная материальная точка, к другой точке и этот переход невозможен, если полагать движение, как полагал его Галилей – местным движением. Требуется связь, которая может осуществиться только в одном и том же непрерывном, одновременно длящемся повсюду времени. Время связывает между собой два соседних положения тела или точки на траектории движения. Такое общее время, которое Ньютон и считал божественным, абсолютным, для других физиков и математиков было просто абсолютным, выделенным временем, без участия божества. Чтобы действовать, надо не думать, с какой ноги начинать ходить. С какой системой отсчета отождествить движения? – с абсолютной, общей для всего и решать все необходимые задачи.
Исследователи архива Гюйгенса установили, что он пришел к тем же законам движения, что и Ньютон, значительно раньше него, но не смог решить проблему отличия абсолютного движения и относительного, которая легко решается только в случае прямолинейного и равномерного движения, когда человеку нетрудно вообразить себя рядом с движущимся телом и отсчитывать все от себя. Но уже в случае кругового или орбитального движения это сделать затруднительно и нужно каждый случай оговаривать. Не случайно для решения центробежного движения Гюйгенс помещал своего наблюдателя в точку начала движения тела по касательной к окружности. Он не смог завершить законы движения, потому что считал все движения относительными, а из такого полного релятивизма никаких правил вывести было нельзя. Вскоре после выхода в свет “Начал” Ньютона Гюйгенс писал Лейбницу: “Скажу Вам только, что в Ваших заметках. относительно Декарта я нашел, что Вы считаете “нелепым, чтобы не имелось истинного движения, но существовали бы лишь относительные”. Но это как раз то, что я считаю вполне установленным: меня не останавливают ни рассуждения, ни эксперименты Ньютона в его “Началах философии”, я знаю, что он ошибается, и мне хочется посмотреть, не отречется ли он в новом издании этой книги”. (17). Гюйгенс не думал специально об относительности и абсолютности времени, также как Галилей, он считал его обыденным, т. е. физическим явлением, признаком движения и потому не поднялся до теоретических обобщений.