Причина времени
Шрифт:
Кант, мы помним, в своем определении времени и пространства решительно принял сторону Ньютона, однако в отличие от последнего по здравому рассуждению пришел к выводу, что есть еще кое-кто, кроме Бога, кто формирует время и пространство, в какой-то неясной степени, но все же формирует – это познающий человек. Поэтому пространство он счел некоей отливкой внутреннего мира человека, не определяемой материальными предметами внешнего мира, образцом его созерцания всех процессов до всякого научного опыта и, более того, являющейся условием этого опыта, поскольку придавало ему определенные параметры пространственные и временные.
Вот на этой первичности, независимости ни от чего внешнего, то есть от предметов вещного мира и на внутреннем относительно человека характере пространства и времени и сосредоточивается Бергсон. Он отнесся к категориям Канта не как к приемам языка и мышления, не как к словесным обозначениям и философским категориям, а как к объектам реальным, которые должны существовать как научный факт. Это реальность границы внешнего и внутреннего миров, а не так как считают большинство читателей Канта – как нечто необязательное и сугубо идеальное.
И тем не менее к середине века психология распростилась с фантастическими и чисто умозрительными теориями и перешла на точное исследование. Самое важное, что начали обобщать клинический опыт, и как многие отрасли медицины, психология отправилась в путь как наука, из больничной палаты, от патологических состояний сознания. Поначалу ее еще очень скромные успехи были связаны с постулатом о параллелизме психических и физических или телесных явлений. Этой концепции придерживался создатель психофизики Густав Фехнер, и основатель экспериментальной психологии Вильгельм Вундт. “Нет ни одного психического процесса, от простых элементов ощущений до сложнейших умственных процессов – который не сопровождался бы параллельно физическими процессам”, – писал он. (Вундт, 1912, с. 145). Из этого вовсе не следовало, что психические и физиологические процессы были аналогичными, похожими или сводимыми друг к другу. Исследовательская психология преодолевала умозрительные построения, приходила к выводу о сложности реальных психических процессов, которые не похожи, не повторяют по форме физические процессы. Последние могут быть простыми или сложнейшими, но вызывают они ощущения, не сводимые к ним по форме. Важно было, что по физиологическим реакциям можно было угадать психические и наоборот.
В чем же заключалась эта форма? В сущности, как сразу пытались осознать основатели измерительной психологии, это и есть кантовские формы чувственности. Правильное, осуществляющееся, реализующееся освоение внешнего мира заключается не в том, что мы придаем ему некие содержательные концепции, а тем, что мы придаем ему количественную определенность. Из этого не следует никакого идеализма или иллюзии внешней действительности, в чем многие обвиняли в свое время Канта. Теперь психологи становятся на его сторону: “Наше уразумение вещей зависит от нас самих, а не то что вещи получают свое существование лишь благодаря нам”, -- пишет Вундт. (Вундт, 1909, с. 46).
Каким же образом первые экспериментальные психологи, клиницисты добрались до кантовских представлений об истоках времени, намного, как теперь понятно, опередивших свою эпоху? Параллелизм психического и физического, по мнению Вундта, означает несравнимость этих процессов. Первые мы определяем по количеству величины, а вторые – по величине его количеств. “Так как само понятие величины берет свое начало от психических явлений, то этим указывается, что физическое количество само по себе собственно вообще недоступно измерению величиной и делается доступным только в том случае, если мы его делаем предметом сравнительного обсуждения, а следовательно, таким образом переносим его в психологическую область”. (Вундт, 1912, с. 142). И, выходит, в психике содержится некая заготовка для реферирования количества величин. “Эта взаимная зависимость (количества величины и величина количеств – Г.А.)состоит, с одной стороны в том, что физические элементы, считать ли их атомами, или частями беспрерывной материи, должны быть мыслимы нами необходимо в формах, возникших по психическим законам представлений пространства и времени, а с другой в том, что психические элементы, простые ощущения и чувствования, неразрывно связаны с определенными физическими процессами”. (Вундт, 1912, с. 143).
Вот на этом поле и начал работать Бергсон. Чем будут наши ощущения, спрашивает он себя, если исключить из них всякое конкретное содержание, если очистить наши представления до степени пустой формы? Его диссертация, о которой сказано выше, относится к скорее к науке психологии, чем к философии, потому что в отличие от философов он в ней анализирует не понятия, не мышление, а факты науки. Все приводимые им данные относятся к конкретным психологическим исследованиям. Он ссылается только на медицинскую и психологическую литературу. (И потом Бергсон всю жизнь сознательно придерживался этого направления анализа). Поэтому решительно нельзя согласиться, как это делают традиционно, с определением Бергсона как философа и его работ как философских. Его диссертация представляет собой пограничную работу, это не дорога от одного пункта до другого, а перекресток, откуда открываются уходящие вдаль пути как в сторону философской страны, так и в область сложнейших, еще слабо освоенных точным мышлением реальных явлений (а не сущностей).
Итак, если есть нечто, что мы чувствуем, значит есть источник, вызывающий такую, а не иную форму чувствования. Что же такое чистое чувство пространства? Протяженны ли наши внутренние качества, спрашивает он? Где они располагаются? Находится ли пространство в пространстве, так сказать?
Он начинает с рассмотрения наших ощущений. Возьмем самое простое, говорит Бергсон: их интенсивность. Ясно, что она имеет некоторые степени, она градуирует от мимолетных до всеохватывающих, сильных, когда говорят, что человек им захвачен. Наличие разных степеней в интенсивности ощущений и помогает понять что такое пространство. Небольшая боль локализована в одном месте, более сильная располагается на большей площади тела, совсем сильная заполняет все существо. Мы как бы измеряем интенсивность участием в нем более или менее значительной части организма. Также и во всех остальных ощущениях, не только болевых и не только аффективных. “Ежеминутный опыт, начавшийся с первыми проблесками сознания, продолжающийся в течение всей нашей жизни, показывает нам, что определенной величине раздражения соответствует вполне определенный оттенок ощущения. Поэтому мы ассоциируем известное качество следствия с известным количеством причины. И, наконец, как это происходит со всяким восприятием, мы вносим представление в само ощущение, количество причины в качество следствия”. (Бергсон, 1992, с. 68). С этого момента интенсивность ощущения становится величиной. И таким образом любое без исключения ощущение связывается с усилием, внутренним усилием, которое нужно применить для оценки интенсивности ощущения. В нашем сознании возникает идея усилия. Расположение запомнившегося и тысячи раз повторенного усилия создало бесструктурный объем, фронт этой величины, которая зависит от интенсивности ощущения. Любое усилие создает ряд, который мое сознание и истолковывает как непрерывное движение в пространстве.
Создается образ внутренней множественности состояний, которые существуют одновременно, рядом друг с другом, а усилия в ощущениях движутся, как солдаты в шеренге, один подле другого. Это и есть пространство внутри нас, мы его ощущаем для расположения образов внешних вещей. “Пространство есть то, что дает нам возможность различать многие тождественные и одновременные ощущения: это, таким образом, принцип дифференциации, отличный от принципа качественной дифференциации. Следовательно, это реальность без качества..., а в самих качествах, различающих два ощущения, должна заключаться причина, в силу которой они занимают в пространстве то или иное определенное место”. (Бергсон, 1992, с 90 - 91). Следует поэтому отличать ощущение протяженности и представление пространства. Чем выше мы поднимаемся в ряду разумных существ, тем четче очерчивается идея однородного пространства, говорит Бергсон. У животных есть удивительное ощущение направления пространства, когда оно находит привычное место через неизвестные ранее промежуточные места. Но точно также и у нас отличаются направления левого и правого качественно, но оно, в свою очередь основано на способности представлять или воспринимать пространство уже без всяких качеств, непосредственно как величину . (Вот о какой величине говорил Аристотель!)
Таким образом, Бергсон выявляет пространство как однородную, бескачественную среду, нашу внутреннюю протяженность, ощущаемую и затем уж осознаваемую нами как некий фронт, на который мы помещаем образы всех вещей внешнего мира, этакий заранее готовый выставочный стенд. Неразрывно с этим внутренним пространством возникает и длительность ощущений.
Однородный фронт, однородная, дающая только представление о количестве, среда выступает двойственно в зависимости от того, наполняют ее сосуществование ощущений или их последовательность, причем они не сливаются друг с другом, не сводятся друг к другу, хотя и неразрывны, они как бы перетекают друг в друга. Последовательность ощущений и создает длительность. “Чистая длительность есть форма, которую принимает последовательность наших состояний сознания, когда наше “я” просто живет, когда оно не устанавливает различия между наличными состояниями и теми, что им предшествовали; для этого оно не должно всецело погружаться в испытываемое ощущение или идею, ибо тогда оно перестало бы длиться. Но оно также не должно забывать предшествовавших состояний: достаточно, чтобы, вспоминая эти состояния, оно не помещало их рядом с наличным состоянием, наподобие точек в пространстве, но организовывало бы их так, как бывает тогда, когда мы вспоминаем ноты какой-нибудь мелодии, как бы слившиеся вместе”. (Бергсон, 1992, с. 93). Длительностью, ничем не заполненной продолжительностью бытия создается (точнее сказать, всегда есть, присутствует) определенная глубина того самого фронта, о котором говорилось выше. И если продолжить военное сравнение, то есть сравнение с марширующими строем солдатами, то наши ощущения выстроятся наряду с “шеренгой” – расположением плечом к плечу, еще и “колонной”, когда солдаты располагаются также еще и в затылок другим. Образовался строй, в котором некоторое количество солдат, причем желательно неразличимых, одинаковых по росту и по комплекции, эдаких идеальных роботоподобных гомункулов – мечта воинского начальника – сомкнуто двигаются вперед, располагаясь и в шеренге, и в колонне. По шеренге сформировалось пространство, по колонному измерению – время, точнее сказать, первое – протяженность, второе – длительность. По сути дела, глубина этой длительности есть наше настоящее время.
Вот она, сцена действия. Очень своеобразная сцена – она как бы и пустая, но активная среда, готовая к восприятию всего, что встречается нам и что преобразуется в количественное измерение наших ощущений, которые затем перерабатываются последовательно в восприятия и затем в представления. Она и есть та искомая до-опытная форма времени и до-опытная форма пространства, о которых говорил Кант. Так считает Бергсон. Это тот яркий в середине и тающий по краям объемный, данный нам для распоряжения живой некий голографический экран, имеющий перспективу в трех измерениях и двигающийся, как бы катящийся в одну сторону. Двигается он своеобразно: оставаясь на месте, продвигается из тьмы во тьму некоей серединной “освещенной” частью. С одной стороны он возникает, “освещается”, с другой пропадает, исчезает. И катится только в одном направлении.