Приди в зеленый дол
Шрифт:
На следующий день он прятался за кедром и подглядывал.
А назавтра, когда она пришла за водой, он уже сидел на бревне и распевал во все горло. То есть сперва он, как обычно, ждал, пока она с пустыми вёдрами выйдет из дому, а потом успел добежать до коровника и приготовиться. Когда она появилась у ручья, он уже пел, глядя прямо на неё, на этот раз пел что-то лихое, размахивая в такт рукой. Девушка не обращала на него внимания, и, когда она поравнялась с ним, он оборвал песню и крикнул:
– Привет! Ты что,
Она приостановилась, поглядела на него и отрезала:
– Я не глухая.
– Теперь вижу, – сказал он и засмеялся.
Она отвернулась. Тогда он перестал смеяться и снова запел.
Она вошла в коровник, и, когда вышла с вёдрами, он спросил, хороша ли водичка. Она ответила как обычно и, вскинув подбородок, прошла своей дорогой.
На следующий день все было, как в первый раз. Когда она пришла, его не было, но, выйдя из коровника, она увидела его на бревне, в небрежной позе бездельника, греющегося на солнышке, хотя на самом деле было холодно. Он поздоровался и спросил, вкусна ли водица.
Она с вызовом поставила ведра на землю и, уперши руки в бедра, окинула его оценивающим взглядом.
– Ты, видно, помешался на этой воде, – сказала она, и это явно стоило ей отчаянной смелости. – Заладил одно и то же: вкусна ли водица, вкусна ли водица.
– Верно, – сказал он смеясь. – Помешался. А ты дай попробовать. Из своего ведра.
– Вот ещё, – сказала она, взяла ведра и ушла. Когда она дошла до поляны, он крикнул:
– Два ведра – тяжеловато для такой крошки!
Она мельком взглянула в его сторону и скрылась.
На следующий день ему нужно было ехать в Паркертон – он ездил туда каждые две недели, по вторникам, но в этот раз, увлечённый мыслями о девушке из кедровой рощи, он чуть не прозевал свой день. И, вспомнив, со страхом подумал о том, что могло бы произойти, если бы он не поехал. Потом, отгоняя страх, успокоил себя тем, что все же вспомнил вовремя; а девушка пусть подождёт денёк – это только на пользу. Он подумал о том, как завтра снова пойдёт к ней, и улыбнулся.
И почувствовал, что ему наконец повезло.
Назавтра она позволила ему нести ведра. Когда они подошли к поляне, на которой стояла хижина, девушка резко остановилась, и он чуть не налетел на неё. Вода заплескалась в вёдрах.
– Дай сюда ведра, – сказала она почти шёпотом. – Дальше не ходи.
Он не отдал ей вёдер. Он глядел ей прямо в глаза, светло-серые на тёмном лице.
– Как зовут? – спросил он. – Тебя. Как тебя зовут?
– Шарлин.
– Шарли-и-ин, – повторил он и снова принялся разглядывать её, словно, назвав своё имя, она переменилась. Потом сказал:
– Меня – Анджело. Это значит ангел. Муха такая на небесах. Анджело хороший человек. Анджело пойдёт к твоему папе. Скажет ему: «Анджело – хороший человек».
– Дай сюда
Он ещё долго смотрел на неё, думая: «Не хочет, чтобы Анджело шёл дальше. Не скажет папе». Он ещё не знал, как это объяснить, но уже чувствовал облегчение.
А в следующую секунду вспомнил и слово, которое все объяснило: она нищая. Полагая, что все понял, он ощутил прилив энергии: он спасёт её от всех зол. Сердце его исходило нежностью: «Бедная, бедная девочка».
Он опустил ведра на землю и улыбаясь отступил назад. Она тотчас схватила дужки вёдер, подняла лицо к небу, чтобы получше выровнять плечи, распрямилась, подняла ведра. Он следил за её движениями, и видел, и почти чувствовал, как мышцы переливаются у неё под кожей, когда она приседает, выпрямляется, держит ведра. Нет, она не была бесплотным видением. Она ему не приснилась, она – наяву.
– Анджело пойдёт к твоему папе, – снова сказал он, все ещё храня в памяти её лицо таким, каким оно было минуту назад, когда она отрывала ведра от земли: поднятое к небу, с влажными, полуоткрытыми губами.
– Нет, – сказала она.
Тогда кто-то другой в нём подумал: «Хорошо». Значит, он угадал. Значит, она не даст ему говорить с отцом. Значит, Анджело Пассетто опять повезло – потрясающе повезло, потому что, если бы она сказала «ладно», о чём бы стал Анджело Пассетто говорить с её отцом?
Ему повезло: она будет держать его в секрете, он станет для неё песней, поджидающей её в лесу.
И, чувствуя себя великаном, зная, что ему повезло, он посмотрел ей в лицо умоляющими карими глазами и повторил:
– Послушай. Надо сказать папе.
Она отвернулась, расплёскивая воду, и через плечо с яростью бросила ему:
– Нет у меня никакого папы!
И торопливо, насколько ей позволяли тяжёлые ведра, пошла через поляну к хижине. Движение её было, как музыка.
Теперь уж он не расстраивался.
Он думал о том, что Анджело Пассетто повезло.
Два дня подряд он не показывался ей. Потом пришёл, отнёс ведра. Идя за ней в тени кедровой рощи, он следил, как мелькают её пятки, покачиваются бедра. Как и в прошлый раз, но только ещё дальше от поляны она внезапно остановилась. И, как и в тот раз, велела отдать ей ведра.
– Нет, – сказал он улыбаясь, – ты совсем крошка. Я несу в дом.
– В дом! – вспылила она, блеснув глазами. – Вовсе ты не собираешься нести их в дом. Знаешь, что я не пущу, вот и говоришь. Все ты врёшь, думаешь, я не знаю. Что зубы-то скалишь?
«Как она догадалась?» – растерялся он. Его охватила слабость. Сознание своей вины буквально парализовало его. Только раз в жизни с ним случилось такое, когда Гвидо Альточчи вскочил со скамьи подсудимых и ткнул в него пальцем, крича по-итальянски: «Traditore» – предатель!