Приди в зеленый дол

Уоррен Роберт Пенн

– Нога у него небольшая, – сказал он. – Он и роста маленького?

– Нет, – сказала она. – Он высокий. Крупный мужчина.

– А в чём он поехал?

– Мне жалко было смотреть на него, как он работает в городском костюме, – сказала она. – Я нашла ему: старые Сандеровы вещи и подкоротила. Он хоть и крупный, но меньше Сандера. – Она помолчала, потом добавила: – Сидят, правда, не очень хорошо. Но для работы годятся.

– Ты его кормишь или он сам себе готовит?

– Я его кормлю, – сказала она. – Как же его не кормить, раз он работает? Но сама с ним не ем. Я ем

там, с Сандером. Тебя ведь это интересовало?

– Послушай, Кэсси, – сказал Маррей, надеясь, что голос его не подведёт. – Не сердись, что я тебя расспрашиваю. Ты знаешь, как я интересуюсь всем, что происходит с тобой и с Сандером. У меня нет других интересов в жизни, и…

– Интересуешься? Тогда погляди на меня! Гляди, гляди! Я же старуха. А он молод. Могу я понравиться молодому мужчине, а? Ведь ты же к этому клонишь? Что ж не глядишь?

Через силу, преодолевая страх и неловкость, он взглянул на её бледное безразличное лицо, линялую коричневую куртку, устало опущенные плечи.

– Когда-то и я была молода, – говорила она теперь тихонько, вяло и уже не обращалась к нему, – но только это очень быстро прошло, и я стала старухой. Сразу. Без перехода. У других людей это бывает постепенно, а у меня – будто кто-то дунул, и облетела моя молодость, как одуванчик.

– Ш-ш! Замолчи, – потребовал Маррей хриплым шёпотом. – Перестань. Никакая ты не старуха.

Она рассмеялась.

– Что-то ты вроде переменился в лице? – сказала она, снова рассмеялась и, шагнув к нему, заглянула в глаза:

– Послушай, Маррей, да ведь и ты, ты тоже старик! Тебе это известно?

– Конечно, – сказал он с деланной лёгкостью, – годы идут, никто из нас не молодеет.

Он с досадой заметил, что все ещё держит в руке чужой туфель. Однако это оказалось кстати. Это дало ему повод нагнуться и аккуратно поставить туфель в шкаф за занавеску, рядом с другим.

Они вернулись в гостиную. Не садясь, он достал из внутреннего кармана бумажник, отсчитал деньги и протянул ей пачку кредиток.

– Здесь сто долларов, – сказал он.

– Спасибо.

Он положил на мраморный стол исписанный лист и вечное перо. Она подошла и расписалась. Он взял расписку и ручку, положил в карман.

– Тебе бы надо вести учёт, – сказал он ворчливо.

– Незачем, – сказала она. – Только лишняя забота.

– Я думаю, ты скоро будешь получать больше, – сказал он, сам не зная почему. – Я приобретаю для тебя новые акции.

– Нам хватает, – сказала она. – У нас есть все что надо.

. Это его разозлило. Он почувствовал себя так, словно его застигли на месте преступления, и ему захотелось защищаться, нанести ответный удар.

– Но ты могла бы позволить себе хоть немножко удобств, – сказал он, изо всех сил стараясь говорить ровно. – Хоть какую-то роскошь. Хотя бы…

Она поглядела на него.

– Каждый живёт по-своему, – сказала она.

«А мне? Как мне-то жить? – подумал Маррей. – Так вот и ездить сюда из года в год, возить ей деньги, делая вид, что это какие-то проценты, складывать в шкаф желтеющие от времени расписки, обманывать её, уже начиная верить в свой обман и чувствуя иной раз, что

уличён. Но в чём?» Он сам не знал.

И думать об этом не хотелось. Он подтянулся, расправил плечи, втянул живот и сказал:

– Пойдём повидаем Сандера.

Она кивнула, отодвинула пыльную, полуистлевшую красную портьеру, отворила дверь и вышла, держа деньги в руке.

Мальчишкой, встречая Сандера, Маррей всегда расправлял плечи и втягивал живот. Теперь, собираясь навестить его, Маррей привычно приосанился.

Они вошли в бывшую столовую – просторную комнату, обшитую деревянными панелями и оклеенную цветастыми обоями; здесь висела хрустальная люстра, но вместо газовых рожков из неё теперь торчали пустые электрические патроны. Лак с панелей облез, цветы на обоях поблекли, словно поражённые осенними заморозками, потолок был весь в трещинах, а местами штукатурка отвалилась вовсе, обнажив дранку. Большой камин был забит железом. Возле него стояла пузатая чугунная печка с чёрной поржавевшей трубой, уходившей в дыру, грубо пробитую над старинной каминной полкой. На полке стояла расколотая чаша дрезденского фарфора, из которой торчали скрученные газеты – растопка для печки. Большой обеденный стол был отодвинут к стене, и на нём за многие годы накопилась груда всякого хлама: старые газеты, свёрнутый ковёр, седло с растрескавшейся кожей, горшки, глиняный кувшин, груда пустых аптечных пузырьков, кусок трубы. Тут же были сложены стопкой простыни, чистые, но неглаженые.

Слева от двери стояла узкая железная койка, аккуратно застланная, с пышной подушкой, сиявшей белизной в сумраке комнаты. Посреди комнаты, где когда-то был стол, стояла старая медная кровать. Возле кровати – ведро с эмалированной крышкой. Под кроватью – эмалированный ночной горшок. Вздымавшееся горой одеяло не шевелилось.

Тишину нарушало неторопливое сопение.

Стараясь не слышать его, Маррей смотрел, как женщина подошла к камину и вытащила кирпич. Достала из-за него чёрный кожаный кошель и положила деньги, Это повторялось каждый раз, когда он приезжал.

– Тебе надо обязательно открыть счёт в банке.

– В каком банке? – спросила она. – Кто здесь станет брать у меня чеки?

– В Корнерсе станут. Там, куда ты ездишь за провизией.

– Я теперь покупаю в Паркертоне, – сказала она.

– И там можно расплачиваться чеками.

– Да я туда не езжу.

– Ты же сказала, что…

– Я не говорила, что я езжу сама.

– Так как же…

– Я составляю список. И даю ему деньги. Он все привозит. Он ездит два раза в месяц, с тех пор как починил машину. Он все умеет. Это он…

– Он, – повторил Маррей с отвращением. Потом, увидев чёрный кошель, проворчал: – Заведи хотя бы хороший кошелёк. Этот весь светится насквозь.

– Я с ним никуда не хожу, – огрызнулась она, запихивая кошель в дыру и закрывая её кирпичом.

Потом обернулась к нему и кивнула на кровать посреди комнаты:

– Подойди к нему.

Маррей посмотрел на кровать. Он не успел приготовиться.

– Сколько лет уже, – сказала она.

– Все эти годы ты была ему преданной женой, – сказал он машинально.