Придон
Шрифт:
Годлав вскочил в волнении, поспешно сел, руки стиснулись на посохе. Лицо стало быстро терять буряково-багровый цвет, даже уменьшилось в размерах, нос заострился.
Кожастый поднял от бумаги глаза:
– Князь желает отдохнуть?.. Эй, люди! Кликните плясунов и девок с бубнами.
Годлав прорычал:
– Читай! Читай! Читай, иначе удавлю собственными руками!
Кожастый поклонился:
– Как скажешь, князь-батюшка. Но ты что-то бледен стал… Долг подданных – заботиться о своем благодетеле. Твое здоровье – наше здоровье. Хоть мы и не режем князя каждый год, как у диких гурров,
Годлав привстал, грянул:
– Палач! Где палач?
Кожастый поспешно уткнулся носом в бумагу:
– Да читаю я, читаю!.. «…корни нашего рода от начальника стражи при Тарасе Гневливом…» А-а-а, это уже было… «…только настоящие знатоки, к которым я скромно отношу себя…», гм, это я его научил понимать настоящее вино… Ага, вот!.. «…приглашение на пир. С собой я пригласил командиров-тысячников, но все оказались крайне заняты, сумели освободиться только двое: Ельник и Швандя, весьма достойные полководцы…»
Кто-то громко хмыкнул, это было похоже на свинское хрюканье, Кожастый бросил на него строгий взгляд поверх бумаги, тут же потеряв строчку. Вообще-то Ельник и Швандя известны были при княжеском дворе как бабники и пропойцы, их послали в войско лишь потому, что Годлав велел послать всех, кто мог носить оружие, пока соберет настоящее войско. Так что у наследника были весьма достойные если не полководцы – те нашли способы благоразумно остаться, – то пропойцы и гуляки.
– «…и вот мы прибыли в их полевой стан, – читал Кожастый, – что и полевым станом-то назвать нельзя, ибо все в беспорядке, вожди почти не отличаются от простых бойцов, ибо умелые воины бывают в доспехах получше, чем их командиры…» Надо же, никакого почтения к вождям! Вот у нас князю всегда самое лучшее из добычи: оружие, драгоценности, парчу, рабынь… не отдашь, сам отберет, скотина. Ага, «…командиры. Сам вожак разбойников Ральсвик встретил нас у входа в свой шатер. Мы снова попытались сдать оружие, но этот дикарь отмахнулся: мол, вот когда победит, тогда и заберет, а пока, мол, носите сами, чтоб не потеряли. Я попробовал объяснить, что когда напьюсь, то себя не помню, может быть, я буйный, он захохотал и объяснил любезно, что он сам буйный: чуть что не так, сразу головы рубит. А в хмелю так и без „чуть что“ рубит. А утром вспомнить не может, за что. Кому – вспомнить проще, а вот за что… И советники подсказать не могут, упиваются тоже по-куявски…»
Кожастый крякнул, дважды прочитал, голос в недоумении вздрагивал, брови поползли вверх. Кто-то из толпы слушателей сказал осторожно:
– Надеюсь, наш любезный Промек просто передает слова этого простого грубого дикаря. Так, надеюсь, надо понимать это оскорбление.
Кожастый пробормотал:
– Тут нет значков, что это он передает слова артан… Впрочем, если он писал после пира, то… гм… понятно, он же упился по-артански, только эти свиньи упиваются, как… как…
Кто-то сказал с недоумением:
– Но ведь артане вина не пьют?
– Это истинные не пьют, – объяснил Кожастый.
– А эти какие?
– Не совсем истинные, – объяснил Кожастый старательно. – Хотя на самом деле именно они истинные, ибо раньше артане
– И много таких?
– Да с десяток племен. Некоторые даже вроде бы вовсе не подчиняются артанскому владыке. Другие подчиняются, но на условиях. Правда, когда началась война, то они все двинулись на нашу Куявию, но все они идут своими родами, дороги выбирают сами. И на кого напасть – тоже. Как вот этот Ральсвик.
Кожастый скривился, похоже, прикидывал, как использовать таких артан против Придона, а Годлав в нетерпении ткнул его посохом в грудь:
– Запнешься еще раз – казню, видят боги! Да где же этот чертов палач?
Кожастый сказал торопливо:
– Да читаю, читаю… Государственные дела поспешательства не терпят. Ваш батюшка не был таким… прыткучим. Всегда все решал неспешно, в избирательной рассудительности. Обязательно после сытного обеда, когда мысли рождаются мудрые, неторопливые… Да-да, читаю: «…упиваются по-куявски… На пир подали жареных Лебедев, а потом принесли уже печеных гусей. Ну, гусь это тоже почти лебедь, но все-таки гусь, и если бы не дивная гречневая каша, что внутрях, да печеные яблоки, то и ваще до лебедев им бы далеко, а так еще и со жгучими травками, да когда жареные перепелочки по бокам…»
Он читал, читал, читал, слушающие начали причмокивать, громко глотать слюни, кто-то не выдержал и побежал на кухню. Годлав, ранее от гнева красный, теперь начал медленно бледнеть. Кожастый бубнил, бубнил, иногда увлекался так, что начинал причмокивать и сладострастно облизываться.
Годлав грянул страшно:
– Палач!.. Если еще раз скажет про еду – руби ему голову! Мне эти жареные кабанчики уже в печенках сидят! Только услышу про жареных кабанчиков – у меня разлитие желчи начинается!
Советники задвигались, загудели. Казидуб, старый и мудрый, скрюченный от многих болезней, ему лекари велели есть только овсяную кашу, да и то не больше двух горшков в день, из-за чего он все остальное ел только по ночам, поддержал подобострастно:
– Истинно рек, князь-батюшка!.. Что ты все о еде и еде?.. Пропусти это все к такой матери!.. Сказано – пропусти, вот и пропусти!.. Давай сразу о вине. Что он там написал о подвалах?.. Правду ли, что у Велигора вина со времен самого славного Тараса Младшего? Или брешут?..
Годлав уже не бледнел, дальше некуда, бледность медленно и страшно сменялась жуткой синевой.
Кожастый уткнулся носом, бормотал, пускал слюни, возвращался и начинал сначала, наконец отыскал место, где Промек описывал подвалы, где бочки в один ряд, кувшины в другой, подвал таков, что половину дворца можно упрятать, но это только первый подвал, а там ниже еще один, и вот уже когда спустились туда…
Тут уже чмокали и роняли слюни все, кроме князя, что стиснул кулаки, стиснул челюсти, стиснул сердце и волю в кулак, стиснулся весь, чтобы не сорваться и не начать крушить, убивать, истреблять это все двуногое скотство, расплодившееся в отсутствие очистительной артанской грозы.