Придорожная собачонка
Шрифт:
Чаща
Углубиться в чащу. Раньше, еще в детстве, он собственноручно составлял орнитологические атласы и карты воображаемых стран, затем, когда вырос, они сменились зелено-голубыми джунглями литературных произведений, фамилий и лиц. Он читал «Литературные ведомости» и серьезные книги о великих романтиках, совершал вылазки в глубь неизведанной земли с восторгом и робостью адепта, продираясь сквозь трудные фразы и пытаясь понять слова,
Кому из иностранцев он мог бы впоследствии объяснить, что так пережил годы войны и террора, оставаясь на месте и в то же время пребывая вне досягаемости Истории и Природы?
Стратегия
Он был там: и в поезде, увозящем депортированных в лагеря, и в городе, дрожащем от страха перед звонком в дверь на рассвете, и в тюрьме, откуда выводили и сажали в грузовики приговоренных к расстрелу. Он ненавидел Империю, но вынужден был это скрывать. Он был поэтом, а помнить, что это происходит сейчас, тут, рядом, и писать стихи было бы невозможно. Кроме того, ведь стихи предназначались тем, кто, догадываясь обо всем, не желал представлять это отчетливо. Вот почему, чувствуя, что уклоняется от роли свидетеля, он искал способ, как, сочиняя стихи, сохранить между словами и строками неназванное присутствие того, что творилось кругом.
Закон земли
Ребенок обливается слезами, читая о разрушении Милана Фридрихом Барбароссой. Став взрослым, он уже не знает, случилось ли подобное в истории, но память о тех страницах детской книжки настолько жива, что определяет его решение. Мысленно он отождествляет зло с грубой силой, побеждающей вопреки желаниям нашей души. И обнаружив, что таков закон земли, начинает ненавидеть законы земли.
Пение
Повернувшись лицом к долине, женщина поет, словно хочет заполнить песней все пространство между полого спускающимся к реке парком и холмами на другом берегу.
Приснись мне такой сон в молодости, он был бы полон значения.
Там
Да, я поехал туда и очутился в краю своих тринадцати лет. Там я был прежним, с прежним чувством пространства. Речка; дорога к дому ответвляется от главной и бежит через лес — налево, потом прямо и направо. Все изменилось — кроме направления. Словно минуло не несколько десятков, а несколько сотен лет, и меня даже не слишком занимало, прежние ли это сосны или уже новое их поколение.
Из ее дневника
Зофья Налковская пишет в своем дневнике 14.IV.43, в тот день, когда немцы заканчивали уничтожение варшавского гетто:
«Почему я так мучаюсь, почему мне стыдно жить, почему я не могу этого вынести? Разве мир страшен? Нечеловеческая жестокость происходящего свойственна природе. Значит, таков не имеющий отношения к людям мир, таков мир. Кошки и птицы, разные виды птиц, птицы и насекомые, человек и рыбы, волк и овцы, микробы и люди. Всюду одно и то же. Разве мир страшен? Мир обычен. Странен в нем только мой ужас и ужас таких, как я».
Нужна большая смелость, чтобы признать массовые преступления двадцатого века обычными, Звери не сидят в кабинетах и не разрабатывают планов, чтобы затем приступить к их осуществлению. Однако принцип «сильный убивает слабого» действует, наверное, с самого начала жизни на земле. Налковская права, вопреки тем, кто утверждает, что «Бог покинул нас в 1941 году» (Эммашоэль Левинас). Ее атеизм не вступает в спор с Создателем, который должен был бы отвечать за страдания человеческих существ, но не только человеческих — ему следовало бы поставить в вину всю структуру живой материи.
Атеист должен принять мир таким, как есть. Но откуда в таком случае наш протест, наш крик «нет!». Вот что выделяет нас из Природы, предопределяет нашу невероятную странность, делает нас единственными в своем роде. Отсюда — с нравственного протеста против устройства мира, с вопроса, откуда этот крик ужаса, — начинается защита особого положения человека.
Не в моих силах
Не в моих силах признать мир обычным. Для меня он и прекрасен, и невыносимо страшен. Все свидетельствует о том, что он либо сотворен дьяволом, либо стал таков, как есть, в результате некой изначальной катастрофы. Во втором случае смерть божественного Спасителя на кресте в полной мере обретает смысл.
Наши попытки вырваться из обычности мира походят на усилия мухи, прилипшей лапкой к клейкой бумаге. В этом разладе нет логики. Хотя нужно признаться, что логика, предлагаемая Книгой Бытия, не лучше. Наши прародители согрешили, были изгнаны из Рая, и мы с тех пор живем во грехе. Ну а звери в Райском Саду? Неужели человеческий грех исказил, как полагают каббалисты, изначальную природу, и она мечтает вернуться к той минуте, когда лев снова возляжет рядом с ягненком?
Вместо того чтобы оставить
Вместо того чтобы оставить подобные заботы теологам, я постоянно думаю о религии. Почему? Просто потому, что кто-то должен это делать. К пишущим о литературе и искусстве относятся с почтением, однако, как только в тексте появляются понятия, взятые из языка религии, это сразу же вызывает тихое неприятие, словно был нарушен молчаливый уговор.
А ведь я жил в то время, когда человеческое воображение претерпевало огромные перемены. На моем веку Ад и Рай исчезли, вера в жизнь после смерти значительно ослабла, граница между человеком и животными, когда-то совершенно четкая, под влиянием теории эволюции размылась, абсолютная истина утратила главенство, история, направляемая Провидением, стала казаться лишь нолем битвы слепых сил. После того как два тысячелетия, от Оригена и св. Августина до Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена, возводилось гигантское здание представлений и догматов, когда каждое дело человеческого разума и рук возникало в некой системе координат, наступил век бездомности. Как же я мог не думать обо всем этом? И разве не удивительно, что подобные мысли приходили в голову — во всяком случае, так могло показаться — мне одному?
Разум
Разум, где ты, мой разум. Как бы хотелось, чтобы меня когда-нибудь назвали человеком разумным. Но мой разум легко сбивался с пути, и, возможно, именно малая толика безумия отдала меня во власть моему неразумному столетию. Правда, я должен признать, что обладал даром распознавать в людях ту высокую добродетель, в которой слиты достоинства разума и характера, — однако с тем большей ясностью я осознавал, что не равен этим счастливцам.