Приемная мать

Раннамаа Сильвия

— Вы же меня не знаете, как же могли меня ждать?

— Не волнуйся, цыпочка, уж мы познакомимся, — пробурчал второй тип и от этих слов я задрожала с ног до головы. Тут он схватил меня за вторую руку. Я за­кричала изо всех сил.

И тут же услышала свое имя. Кто-то отчаянно звал:

— Кадри!

Сжимавшие меня страшные грубые руки сразу раз­жались. Почему-то я поняла, что Энрико рядом. Все произошло невероятно быстро. Я видела, как от удара, нанесенного Энрико, один из типов полетел на спину, а второй негодяй бросился на Энрико, первый тем време­нем грубо ругаясь,

стал подниматься с земли. Не знаю, бывает ли, чтобы человек стоял и был в обмороке, но мне кажется, что на мгновение я потеряла сознание. Меня привел в себя отчаянный крик Энрико:

— Кадри, беги! Беги! Скорее!

Теперь у меня достаточно времени, чтобы обдумать все случившееся и сделать задним числом всякие дет­ские выводы. Почему я не мальчик или не такая силь­ная, смелая и закаленная девочка, как Лики? Тысячу раз я мысленно хватала с земли камень и била им од­ного из хулиганов по голове.

А на самом деле я тогда поддалась самому перво­бытному страху, испугалась за себя и послушалась от­чаянного крика Энрико. Бежала и кричала во всю мочь, и только новый, нечеловеческий крик, раздавшийся за моей спиной, заставил меня остановиться и задать себе первый человеческий вопрос:

— А Энрико?

Я обернулась в то мгновение, когда один из бандитов выпрямился над лежащим на земле человеком, а второй уже растворился в сумерках. В это же время я увидела людей, бегущих на вал.

О том, что было потом, я помню очень смутно и от­рывочно. Энрико лежит навзничь, совершенно непод­вижно. В спине у него глубокая рана. Помнится, я что-то бессмысленно кричала, прижавшись к какой-то совсем чужой старушке, гладившей меня по голове и повто­рявшей:

— Бедные дети! Бедные дети!

Потом вдруг появились люди в белых халатах и кто-то теребит меня и говорит:

— Ты не слышишь, что ли? Он же еще дышит. Надежда есть.

Надежда? Я поднимаю голову. Неужели на свете еще есть надежда?

Потом следуют вопросы, вопросы, вопросы. И вдруг рядом оказывается воспитательница Сиймсон. Услы­шав ее голос, чувствую, как оцепенение отпускает меня, и прижимаюсь к ней и.плачу. Не знаю, что было бы, если бы в эти дни и тем более ночи подле меня не было воспитательницы Сиймсон. Она привела меня к себе, домой. Мы говорили с ней короткие весенние ночи на­пролет, говорили и говорили и, несмотря ни на что, находили смысл жизни даже тогда, когда близость и бессмысленность смерти угнетала нас обеих...

Энрико лежал в больнице, и в течение нескольких страшных дней на наши вопросы о его состоянии нам не могли сказать ничего утешительного. На третий или четвертый день сестра спросила у меня:

— Вас зовут Кадри Ялакас?

Я сказала — да, и тогда она добавила:

— Врач разрешил вам навещать его каждый день. Его состояние очень тяжелое. Учтите это. Для начала я могу разрешить побыть у него всего пять минут. По­старайтесь говорить с ним о чем-нибудь веселом и лег­ком. Его нельзя волновать, понимаете?

О веселом и легком?

— Не-ет, тогда, может быть, лучше я приду завтра.

— Нельзя. Единственное желание больного — видеть вас. Когда он был без сознания, он бредил только о вас. Ведь вы молодая девушка, неужели не можете на пять минут взять себя в руки? Ради него.

Я не гожусь в солдаты. У меня ни капли отваги. Я сразу раскисаю и готова пуститься наутек. Сидела за дверью и собиралась с силами, пока не решила, что теперь справлюсь.

Сестра заверила, что надежда есть, потому что боль­ной «молодой и сильный». В первую минуту я не уз­нала этого «молодого и сильного». Когда я вошла, он смотрел в сторону окна, и такая безмерная усталость была на его прозрачном, восковом лице, что оно каза­лось старческим: так мало было в нем жизни, и она, казалось, уже ускользала.

Только когда я вплотную подошла к его кровати, он повернул голову, увидел меня и на одно короткое мгно­вение краски и жизнь словно бы вернулись на его став­шее совсем чужим лицо.

За дверью я все хорошенько продумала. Как я рас­скажу ему забавную историю, которая произошла се­годня утром с Сассь, как она с тарелкой щей налетела на Прямую и... Вот здесь, стоя у постели Энрико, я чувствовала такое неописуемое, огромное несоответст­вие между будничной, счастливой школьной жизнью и лежащим здесь Энрико, что было совершенно невоз­можно притворяться веселой и молоть всякий вздор. Глубоко запавшие глаза смотрели на меня с каким-то настолько мучительным вопросом, что я сжала руками спинку кровати и не могла произнести ни слова. — Садись, Кадри!

Его голос и бессильный жест, указавший на табу­ретку, потрясли меня еще больше. Ведь невозможно же, чтобы человек молодой, цветущий человек, кото­рый всего несколько дней назад был самым лучшим и сильным спортсменом в команде, который съедал за обедом по несколько порций, который шутя поднимал младших ребят, каждого одной рукой и поднимал их высоко, над собой, мог так измениться.

Я села. Так сильно закусила губу, что вкус крови ос­тался у меня во рту, но это было совершенно беспо­лезно.

— Куколка, опять ты из-за меня плачешь? Прости. Вечно я заставляю тебя плакать.

Ох, никому на свете не пожелаю проливать такие слезы! «Куколка», сказал он мне. Это была его улыбка, чтобы утешить меня. Он утешал меня! Просил про­щенья! Энрико просил прощенья у меня?!

Я слишком хорошо помню, что означает такая пере­мена в человеке. Я не забыла еще мою строгую и суро­вую бабушку, которая с каждым днем, приближавшим смерть, становилась все молчаливее и ласковее. То, что не может жизнь, может приближающаяся смерть.

Прощенья просил Энрико у меня! У меня, кто дол­жен бы стоять у его постели на коленях и благодарить его!

Когда я вновь очутилась на лестнице и остановилась, не видя ничего от слез, кто-то тихонько взял меня за локоть.

— Ну, что же ты тут стоишь. Пойдем.

Это был Ааду. Значит, и его привело сюда беспо­койство. У него болело сердце за судьбу единственного друга, а мне нечем было его утешить.

— Ты его видела? Ну, как он? — спросил Ааду, а я в ответ расплакалась еще горше. Мы шли рядом по до­роге к школе. Я всхлипывала, а Ааду молчал. Только немного спустя, когда мне удалось с собой справиться, я рассказала ему о том, что видела.