Приемный покой
Шрифт:
– Кстати, с последним утверждением я спорить не буду… Ну, так вот, если под моим личным атеизмом ты понимаешь отрицание существования бога, каких-либо сверхъестественных существ или сил, то я не атеист. Ибо силы эти – вот они. Здесь и сейчас пронзают всё и вся этого мира. И лишь о немногой части оных современная наука слагает смешные по сути сонеты. Если же форму отрицания религиозных представлений и культа – то да, я атеист. Но в хорошем, как мне кажется, прогрессивном смысле. Я отрицаю навязанное, надуманное, но принимаю к сведению ясное, даже добытое из-под покрова тайного. А что касается Библии, я люблю мистерии. И Библия – один из лучших её образчиков. А любая мистерия – есть лишь утверждение самоценности бытия бесконечного мира. Самоутверждения. Не для того, чтобы не
71
«Заливка» – профессиональный жаргон. Введение в плодный пузырь фармакологических веществ, вызывающих роддеятельность и убивающих плод.
– Обязуюсь. Я не скажу ей ни слова!
– Слова, Елена Николаевна, как раз придётся говорить. И слова эти не должны быть ни грубыми, ни хлёсткими, ни раздражёнными, ни раздражающими. Слова эти должны быть корректными, успокаивающими, поясняющими и проясняющими. И не только в данном конкретном случае, а всегда. Запомнила?
– Запомнила! – зло сказала она, и Пётр Александрович понял, что Лена Ситникова никогда не будет ни корректной, ни спокойной, ни проясняющей.
Её своевольный характер всегда останется при ней и там, где другого буду ценить по факту всего лишь слова доброго, Елене Николаевне придётся быть в разы профессиональнее многих, стоящих у раскрывающихся каналов и принимающих изгнанных в этот мир. Что-то – наверное, всё же не опыт, а дар предвидения – подсказывало ему, что именно так всё и будет с этим сверхъестественно женственным существом.
Простоватая на вид, округлая от природы и состояния, как те самые булочки, которые она выпекала, девушка Аня взобралась на кресло в процедурном кабинете и, похоже, решила быть мужественной. Этой характера тоже явно было не занимать. Она не дёрнулась, когда не совсем ещё умелые руки Елены Николаевны вставили два больших лопатообразных зеркала – книзу и кверху – в то самое место, что воспето и унижено, возвышено и оболгано, хотя ни в чём само по себе не виновато.
Она не ойкнула, когда всё та же Елена Николаевна нечаянно («Я надеюсь, ты это случайно?» – тихо шепнул ей Пётр Александрович), но быстро исправив, защёлкнула пулевые щипцы на одно деление больше, чем было надо, на верхней губе шейки матки. А затем, хладнокровно-профессионально промокнув ватно-марлевым тампоном выступившую из отёчной ранимой слизистой кровь, приступила к выполнению процедуры. По желобоватому зонду ввела в канал шейки матки иглу, проткнула плодный пузырь, присоединила к игле шприц, втянула в него равное неделям гестации количество околоплодных вод, отсоединила шприц, присоединила последующий с гипертоническим раствором. Ввела. Удалила иглу и зонд, последовательно сняла щипцы, извлекла зеркала, обработала влагалище дезраствором.
– Всё. Сейчас вас переложат на каталку и отвезут в палату. В течение нескольких часов начнется родовая деятельность. Если захочется «по большому», зовите акушерку или меня. Ни в коем случае не идите в туалет и не тужьтесь, сидя на унитазе. Не ешьте.
Не успели за увозимой пациенткой закрыться двери, как Лена громким шёпотом сказала Петру Александровичу:
– Будем надеяться, что он родится мёртвым и акушерке не придётся его топить в ведре.
– Лена, зачем?
– Что, зачем?
– Зачем ты это делаешь? Так нельзя, Лена.
– Да она не слышала!
– Слышала. И ты прекрасно знаешь это, потому что сказала лишь для того, чтобы эта несчастная девочка услышала. Лена, иногда врач должен быть жёстким, но никогда! – никогда! – он не смеет быть жестоким. Побойся бога, какой бы атеисткой ты ни была.
– Чёрт с ней. И с тобой, если не веришь, что я не специально.
– Я не верю. Я знаю, что ты нарочно. И я не понимаю зачем? Во имя идеи? Тебе претит детоубийство? Мне тоже. Мы просто работаем. Просто акушеры-гинекологи. Просто рутина. Просто профессия. Просто ремесло… Всё, Лен. Всё, я сказал!
– Пойду, покурю! – Ситникова разозлилась на себя. Но никогда бы никому в этом не призналась.
– Иди, покури. Потом приходи в родзал. Там – обратная сторона медали. Надеюсь, со временем ты поймёшь, что и сторон-то нет. Нет добра и зла, света и тьмы, и особенно нет преступления на девочке Ане и карающего меча у тебя в руках. Есть щелчок, раскручивающий плоскости в объём, включающий в себя всё.
Леночка Иванова, чьё имя, фамилия и история родов сохранились в архивах лечебного учреждения, но никак не в памяти врачей, спокойно прошла весь первый период родов, именуемый «периодом раскрытия». Второй же период – «период изгнания» ей пройти помогли. Помог Пётр…
Шок от внезапности сотворения немного иного, незапланированного, мира прошёл моментально. До родов Леночка Иванова даже представить себе не могла, как это – мальчик? Что это – мальчик? Сейчас же она была так счастлива, что родился именно мальчик. Мальчик! Мужчина!!! Она создала мужчину! Она, серая мышь, не умеющая двигаться и говорить, лишь неприметно передвигаться, молча, на бумаге, переводить тексты с одного языка на другой, создала совершенно новую форму жизни – не подобную ей, бесподобную, мужскую! Да она переплюнула Творца – ей даже ничьё ребро не понадобилось. Она сотворила его из себя. Из своего тела. Сотворила и создаст для него, её мальчика, Рай! О плодах древа познания добра и зла, воткнутого ироничным господом нашим всемогущим прямо посреди эдемского сада, Леночка Иванова в тот момент как-то и не вспомнила.
Зато на следующий день она вспомнила о соседке по палате – Анне, однофамилице последней русской императрицы.
– А что с девочкой, что лежала со мной в палате? Романовой? – спросила она у акушерки, которая обрабатывала ей швы на промежности.
– Не знаю. Я только смену приняла. Родила, наверное. Все рано или поздно рожают.
– Ей искусственные роды должны были вызывать.
– А, эта… Кто она тебе, родственница, подруга?
– Просто соседка по палате. Вчера и познакомились. У меня схватки начались, она доктора позвала.
– Нормально всё с твоей соседкой. В палате интенсивной терапии она.
– Где?
– В реанимации. Кровопотеря большая была. Но, как любит говорить один наш доцент: «Лучше без матки на Красной площади, чем с маткой – на кладбище». Жить и любить будет. Рожать и менструировать – уже нет.
– А что случилось?
Акушерка опомнилась, что сболтнула лишнего.
– Кровотечение вроде, – строго сказала она. – Точнее у доктора спросишь. Мне некогда. – И добавила, закончив обработку: – Что в родзале сказали, помнишь? Денёк-другой кефир, «по большому» – после клизмы. Швы снимать Пётр Александрович пораньше любит.
– Откуда вы знаете, что Петр Александрович роды принимал?
– Ну, во-первых, он вчера был ответственным дежурным, а во-вторых, кроме него, никто эпизиотомию в обе стороны не делает.
– Чего не делает?
– Промежность на немецкий крест не разрезает. – Вроде бы зловещую неуместную шутку медработница произнесла умилительно. – Говорит, что это только днём у главных врат пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни. [72] А ближе к пяти, под утро, когда херувим крепко спит, всегда найдётся сторож с ключом, путь к древу жизни открывающий. В общем, многие считают, что он немного не от мира сего. А я тебе говорю, что он отличный крепкий земной мужик с чувством юмора, с женой, двумя детьми, да ещё и влюблённый.
72
Перефразированный стих 24 из главы третьей Первой Книги Моисеевой «Бытие».