Приемыш черной Туанетты
Шрифт:
— Я рада за бедную девочку, — продолжала Туанетта, доделывая уши барашка.
— Можно мне поужинать, мамочка? Ужасно я голоден. Ты стряпала гумбо?
— Да, дорогой мой, все готово. Погоди немного, я должна кончить. Скоро придут за барашком. Остались только глаза.
С этими словами Туанетта выбрала темный листок анютиного глазка и искусно вставила его в приготовленные углубления.
— Не правда ли, совсем как живой? — сказала она, поднимая вверх барашка и глядя на него с восхищением. — Он такой беленький.
— Не знаю, — сказал Филипп, критически рассматривая изделие, немного склонив голову набок. — Но я больше люблю живые
В это время раздался звонок, и Филипп поспешил отворить калитку. Пришла служанка с корзиной за барашком.
— Он понравится барыне, — говорила она, отирая слезы на блестящем черном лице, — она еще не знает, что барашек заказан. Это барин распорядился.
Туанетта завернула барашка в вощеную бумагу и осторожно уложила сверток в корзину.
— А теперь, дитя мое, — сказала она, когда женщина ушла, поминутно заглядывая в корзину, словно там лежало живое существо, — сбегай, запри калитку, а я накрою ужин.
Туанетта убрала оставшиеся цветы и застлала стол белой скатертью. Затем она отправилась в безукоризненно чистую кухню и принесла оттуда миску с дымящимся гумбо, блюдо разваренного риса, тарелку с бисквитами и кувшин молока.
Пока она собирала ужин, Филипп направился в свою спаленку, которая находилась возле их общей комнаты. Проходя через кухню, он залюбовался — как чисто и уютно было здесь! Стены общей комнаты почти сплошь были увешаны проволочными моделями цветочных украшений для похорон и свадеб. Тут были колокольчики и арфы, короны и звезды, подушки и подковы, полуоткрытые ворота и четырехлистный клевер, барашки и голуби, а между ними висело множество венков из белых бессмертников, на которых выделялись красные надписи: «Моему сыну», «Моей матери», «Молитесь за нас» и другие. Креолы часто покупали такие венки, и поэтому Туанетта делала их всегда про запас. Вечернее солнце заглянуло в окно, и модели сверкали, как серебро. Солнечные лучи придали нарядный вид всей комнате, осветив и белые стены, и красный кирпичный пол, и простую темную мебель. На дворе было уже темно и прохладно; последний луч солнца и теплые краски составляли приятный контраст с сумерками, будто создавали живописное полотно. Филипп любил это время дня. Его художественная натура наслаждалась своеобразной картиной окружающих предметов и красок. Помимо всего, это был его родной дом — единственный, который он знал, и он был ему очень дорог.
Он вошел в свою комнатку и увидел привычное: белоснежную постель с пологом от москитов, маленький столик у окна, уставленного розанами, здесь лежали его книги и аспидная доска, — и Филипп почувствовал не без гордости, что нет на свете лучшего уголка. Темная птичка прыгала на ветке за окном и чиликала: «Чик-чилик! Чик-чилик!» Умываясь и приглаживая волосы, Филипп удивительно точно повторил ее нежное чириканье. Затем он взял с полки над кроватью книги и отправился на веранду, где его ждала Туанетта. После ужина Туанетта, отодвинув кресло от стола, приготовилась слушать.
— Мамочка, — умильно проговорил Филипп, выбрав одну из книг и перелистывая ее, — я ужас как устал. Можно не учить сегодня урока?
— Нет, нет! — строго ответила Туанетта. — Разве ты хоть раз приходил в школу с невыученным уроком с тех пор, как впервые пошел к отцу Жозефу? Начинай же, голубчик! У меня есть еще работа, а тебе нужно готовить уроки. Что, отец Жозеф был доволен тобой сегодня?
— Да, мамочка. Он говорит, что я сделал разбор очень хорошо. Так нельзя не учить урока? Ну, ладно, уж начну.
И Филипп, сделав серьезное лицо, дрожащим голосом прочел «Отче наш». Когда он кончил, Туанетта наклонила голову и тихо произнесла: «Аминь». Исполнив эту важную обязанность, Филипп взял книги и уселся на ступеньках готовить уроки, а Туанетта убрала со стола и занялась какой-то хозяйственной работой. Вернувшись через некоторое время, она тревожно посмотрела на Филиппа. Мальчик сидел, уткнувшись подбородком в руки, а книги в беспорядке лежали у его ног. Она еще раз посмотрела на него… Он глубоко задумался. О чем может думать ребенок? Вдруг Туанетта сгорбилась, как-то осела, и руки у нее задрожали, когда она принялась перебирать семена.
С некоторых пор ее тревожило: вдруг он задаст вопрос о том, где его родители? Теперь, в мягком вечернем освещении, мальчик показался ей старше, чем когда-либо, и с внутренней дрожью она почувствовала, что час настал. Мальчик поднял голову и, устремив серьезные глаза на Туанетту, спросил:
— Мамочка, этот господин спросил меня сегодня, живы ли мои отец и мать? Они живы?
Туанетта побледнела и отвела глаза от пристального взгляда мальчика.
— Нет, — ответила она дрогнувшим голосом. — Нет, дитя мое, их обоих не стало, когда тебе было всего несколько месяцев.
— Он спросил еще мою фамилию. Есть у меня фамилия?
— Конечно, есть, — с трудом прошептала Туанетта. — Но к чему это он тебя расспрашивал? Это вопросы совсем не для такого маленького ребенка, как ты.
— Нет, мамочка, я уже не маленький и думаю теперь об этом; у всех мальчиков два имени. Даже маленького Билля зовут Билль Браун, а я только Филипп Туанетты!
Облачко грусти промелькнуло на лице Туанетты; с минуту она молчала, затем сказала строго и решительно:
— Никогда больше не спрашивай меня об этом, Филипп. Наступит время, и ты все узнаешь. Если меня не будет, тебе все расскажет отец Жозеф. У него хранятся твои бумаги, и ты их получишь, когда подрастешь. Теперь я не могу ничего больше сказать тебе. Забудь об этом и принимайся за уроки, не то отец Жозеф будет недоволен тобой завтра!
Филипп стал смотреть в книгу, но ничего не видел. Сильное любопытство проснулось в нем, а ответ Туанетты не удовлетворил мальчика; может быть, отец Жозеф объяснит ему больше. Он решил расспросить его завтра же.
Глава 8
Скульптор по воску
Добежав до маленького домика на улице Виллере, где Деа провела большую часть своей короткой печальной жизни, она стремительно распахнула скрипучую калитку и вместе с Гомо быстро подбежала к дверям по кирпичному тротуару.
— Папа, папа! — звала она, приложив губы к замочной скважине. — Это я, Деа; впусти меня скорее!
Через несколько минут раздались медленные, тихие шаги, и девочка услышала, как слабая рука повернула ключ; дверь неслышно отворилась. В образовавшуюся щель просунулось бледное, заросшее бородой лицо, с запавшими глазами и взъерошенными волосами.
— Папа, ах, папа! Посмотри только, что у меня! — воскликнула Деа, ловко проскальзывая в дверь. — Я продала «Квазимодо» и принесла тебе поесть!