Приемыш
Шрифт:
– Кто тут хоронится? Выходите, коли добрые люди!
Выходит тут перво-наперво наша деревенская старушка к окну. "Не бойся, говорит, Дарья, не с худым пришли". А та все жмется... И вижу я - у той полотенчиком на груди ребеночек подвязан... Господи батюшка! Потемнело у меня в глазах, ноженьки задрожали, руками за лавку держусь, - а то бы упала. Вспомнила свово Мишаньку... Думаю: "Вот она, судьба ко мне идет". Замуж шла, - где тебе:
Подошла наша женщина к окну. "Пусти, говорит, Ивановна".
– Пошто, говорю, вас ночь-полночь в избу пускать?..
– Ну, да сама все-таки дверь отворяю, огня не вздуваючи, - только месяц полный в окна светит. Переступили они порог, а я стою перед ней, перед девкой-то, ни жива ни мертва, ровно казнить-миловать она меня пришла. И стыдно-то мне, и страшно-то, и боюсь: ну, вдруг возьмет да уйдет она от меня? А младенец-то спит у ней в полотенчике - не слышит...
Ну, женщина наша и говорит ей: "Кланяйся, девка, в ноги!.."
Поклонилась она мне в ноги да у ног ребеночка положила, припала к нему, плачет. Подняла я ее, ребеночка принимаю; горит у меня в руках, не знаю брать, не знаю - не брать... И она-то... сама отдает, сама держит... и обе мы плачем...
Ох, и помню я, добрые люди, ту ноченьку месячную, не забыть мне ее будет до конца моей жизни...
На заре ушли они; обмыла я дитю, обрядила. Свою рубаху тотчас перешила, уложила ребенка в корзиночку... Сижу, жду его, Степана-то моего Федоровича. И опять мне, молодой, стыд, да боязно, да заботушка. Ровно вот без мужа ребенка принесла, право. Вижу: приехал, идет ко крыльцу, - я не встречаю, не привечаю - сижу на лавке. Вошел он в избу, - ребенок как раз и скричи...
– Это, мол, что такое?
– Это, мальчика, говорю, бог тебе послал, Степан Федорыч...
Поди вот! И зачем солгала перед ним - не знаю, не ведаю. А уж где тут обмануть, - на минуту одну не обманешь: и рубашонка-то по женски надвое сшита. Подошел он к корзине, поглядел...
– Какой это мальчик! Девочку взяла...
Больше ничего не сказал...
Она опять замолчала, тихо улыбаясь при воспоминании о своем Степане Федоровиче, которого она переупрямила и хотела еще обмануть. Мне вспомнилось суровое лицо хозяина, и теперь оно показалось мне гораздо приятнее.
– Мамка, - тихо спросила девочка, отводя лицо от ее груди.
– Что, Марьюшка?
– Что ж ты не баешь. Это я была - девочка-то?
– Ты, ты и была, глупая. Уж который
Она помолчала, тихо улыбаясь.
– Сказывал мне после старичок один - умный старик: "Это, говорит, ты так понимай, что господь батюшка в болезнях младенца милость к тебе являл. Нешто чужая девочка стала бы тебе за родного сына, которого ты под сердцем носила, ежели бы не переболело у тебя из-за нее все сердечушко-то заново..."
Пожалуй, и правда это: я ее в утробе не носила, грудью не кормила, так зато слезой изошла да сердцем переболела. Оттого иная и мать не любит так, что я ее, приемыша свово, люблю. Этто хворь по детям ходила, ударило и ее у меня этой хворью. Уж я плакала-плакала... "Господи батюшка, - думаю себе, и отколь у меня столь много слез за нее, откуда только льется их такая сила..."
Она смолкла... Девочка тянулась к ней с улыбкой баловницы-дочери. За окном чирикала какая-то вечерняя пташка, и, казалось, последний луч солнца медлил уходить из избы, золотя белокурую голову ребенка, заливая ярким багрянцем раскрасневшееся лицо поздней красавицы, любовью и болью сердечной завоевавшей себе новое материнство...
В сенях послышались медлительные шаги Степана Федоровича. Он вошел в избу и остановился на пороге.
– Самовар-то, гляди, у тебя убежал. Эх вы, - хозяйки... Собирай, что ли, на стол...
Дарья вскочила и, все еще взволнованная своим рассказом, принялась накрывать на стол...
Примечания
Летом и осенью 1890 г. Короленко написал цикл очерков "В пустынных местах" (их всего 8), которые печатались в газете "Русские ведомости" (Москва), 1890, No 211, 223, 234, 253, 255, 263, 269, 297, 335 и 353, с подзаголовком: "Из поездки по Ветлуге и Керженцу". Третий очерк этого цикла озаглавлен "Приемыш".