Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау
Шрифт:
– А в каком именно приюте? – услышал Анвальдт свой голос.
– Она не знает. Его отвез туда какой-то польский коммерсант, ее хороший знакомый.
– Фамилия этого коммерсанта?
– Она не захотела ее назвать. Сказала, что он тут совершенно ни при чем. (А я лучше сработал, чем Шуберт, сыщик из бюро Губера. Я знаю, как фамилия этого коммерсанта. Такая же, как у меня, только без буквы «т». Берлинский сиротский приют и познаньский торговец мануфактурой Мечислав Анвальд. Два города, двое людей, одна фамилия, один смертный приговор.)
Познань, того же 17 июля 1934 года, семь утра
На складе мануфактуры Мечислава Анвальда на Северной улице возле товарной станции жизнь в этот ранний час била ключом. Рабочие переносили штуки материала, к платформе подъезжали подводы и грузовые автомобили с товаром, какой-то еврей толкал дощатую тележку, торговый представитель бреславльской фирмы «Бельшовски» махал перед носом заведующего складом визиткой, в конторе щелкали счеты, комиссар Банашак попыхивал трубочкой из слоновой кости, а Анвальдт мысленно повторял: «Это чистое совпадение, что сын Шлоссарчик и барона фон дер Мальтена воспитывался, как и я, в берлинском сиротском приюте, чистое совпадение, что отдал его туда человек, носящий такую же фамилию, как и я, я не сын барона, это чистое совпадение, что сын Шлоссарчик и барона воспитывался…»
– Я вас слушаю. – Мужчина лет пятидесяти крепкого сложения держал между пальцами толстую сигару. – Что угодно от меня нашей дорогой полиции?
Банашак встал и с неудовольствием взглянул на небритого Анвальдта, который с отсутствующим видом что-то шептал. Он достал из кармана удостоверение и, подавляя зевоту, представился:
– Комиссар Банашак, а это криминальассистент бреславльской полиции Клаус Юбервег. Вы знакомы с Ганной Слесарчик из Равича?
– Нет… не знаю такой… – Коммерсант глянул на кассирш, которые вдруг стали гораздо медленнее считать. – Позвольте пригласить вас в квартиру. Тут слишком шумно.
Квартира оказалась большой и удобной. Из конторы в нее входили через кухонную дверь. Две служанки игриво посмотрели на молодого мужчину, для которого ночь закончилась слишком скоро, но грозный взгляд, брошенный хозяином, заставил их вернуться к ощипыванию жирной утки. Коммерсант пригласил полицейских в библиотеку, в которой золотились девственные корешки книг, а стоящие под пальмами зеленые кресла манили своей уютной мягкостью. Сквозь открытое окно долетал тошнотворно-сладковатый запах бойни. Мечислав Анвальд не стал дожидаться повторения вопроса:
– Да, я знаю Ганну Слесарчик.
– Вы по-немецки говорите?
У комиссара забилась трубка.
– Да.
– Тогда, может быть, перейдем на этот язык? Это сэкономит нам время, поскольку ассистент Юбервег не знает польского.
– Да, конечно.
Банашак наконец продул трубку, и библиотека наполнилась ароматным дымом.
– Господин Анвальд, давайте уточним грамматическое время. Вы ее знали, поскольку вчера вашу знакомую убили.
Мечислав Анвальд страдальчески сморщился. Словесной реакции не было. Анвальдт прекратил свои мантры и задал первый вопрос:
– Господин Анвальд, это вы передали в берлинский приют внебрачного ребенка Ганны Шлоссарчик?
Коммерсант молчал. Банашак раздраженно хмыкнул и обратился к нему на польском:
– Если вы хотите, чтобы ваша семья узнала о вашем романе с женщиной не самой примерной нравственности, если вы хотите отправиться из своего дома в комиссариат под конвоем двух полицейских в форме, то продолжайте молчать.
Мечислав Анвальд взглянул на небритого бреславльского полицейского с горящими глазами и по-немецки ответил ему:
– Да, это я отдал ребенка в берлинский приют.
– Почему вы это сделали?
– Ганна меня попросила. Сама она была не в состоянии расстаться с младенцем.
– А почему она вообще с ним рассталась?
– Господин ассистент! – Банашак буквально в последний момент укусил себя за язык, чтобы не сказать «господин ассистент Анвальдт». Он был зол, что согласился на дурацкую просьбу Анвальдта представить его под другой фамилией. – Прошу меня извинить, но этот вопрос не имеет никакого отношения к расследуемому нами делу. Во-первых, его следовало бы адресовать самой покойной, во-вторых, из ответа на него вы не узнаете того, что хотите узнать, – адреса ее сына.
– Господин комиссар, я не намерен вновь приезжать в Познань, чтобы выяснить какой-нибудь вопрос, который вы не позволите мне задать сейчас.
Анвальдт смотрел сквозь желтые стекла на книжки и удивлялся большому количеству переводов из греческой литературы. Он мысленно повторил и перевел стих из «Эдипа-царя»: «Это ужасно, но, покуда свидетель этот правды не поведал, есть у тебя надежда».
– Она была молодая. Хотела еще выйти замуж.
– В какой именно приют вы отвезли ребенка?
– Не знаю. Наверное, в какой-нибудь католический.
– Как прикажете это понимать? В конце концов, вы были в Берлине или нет? Вы что, поехали туда с ребенком вслепую, не зная, где его оставите? Откуда вы вообще знали, что его где-нибудь примут?
– На вокзале ребенка ожидали две монахини. Так было договорено семьей отца ребенка.
– Какой семьей? Как их фамилия?
– Не знаю. Ганна держала ее в строжайшем секрете и никому не называла. Я полагаю, что ей щедро заплатили за молчание.
– О чем-нибудь еще была договоренность?
– Да. Семья отца авансом оплатила учебу ребенка в гимназии.
Анвальдт внезапно почувствовал болезненное стеснение в груди. Он встал, прошелся по комнате и решил, что надо вышибать клин клином. Он закурил очередную сигарету, но в результате на него напал приступ сухого кашля. Когда кашель прошел, он процитировал – на этот раз вслух – Софокла: «Это ужасно, но, покуда свидетель этот правды не поведал, есть у тебя надежда».
– Простите, что? – спросили одновременно Анвальд и Банашак, глядя на бреславльского полицейского как на сумасшедшего.