Приговоренный дар. Избранное

Сибирцев Сергей Юрьевич

Иной раз, почти любя, уважая свою жертву, все-таки в конце концов в одной из затянувшихся сердечных мизансцен, я спешу исполнить свои добровольно возложенные на себя обязательства по очищению этого, утопающего в собственных экстрементах, мира-театра, стремясь хотя бы на жалкий миллиметр, но снизить катастрофический уровень загаженности местности под названием Россия. Сумасшедший лицедей-одиночка, играющий сразу премьеру, в единственном прогоне.

Помните, я обмолвился о моей осенней прогулке на Лосином острове. Там я встретил свою студенческую юность в образе юной мадам… Странное и страшное устройство – человеческое

сердце. Я ведь эту смазливую сучку все равно продолжал любить, когда она приговорила к казни хулиганистых гимназистов, которых взялся отстреливать ее верный Филиппок-телохранитель. Я возвратил Богу души этих двоих, но с жутким для мальчишек опозданием…»

Уже тогда, в ходе его бесконечного монолога, я ощупью подбирался к названию предстоящего романа, главным персонажем которого будет этот якобы здравомыслящий, неулыбчивый, временами с неуютным потусторонним безжизненным взглядом, интеллигентного ненавязчивого облика, незнакомец, ненавязчиво убеждающий меня, что убийство ближнего для него – это именно его природное органичное состояние.

И тогда же я решил, что роман выйдет под именем «Приговоренный дар» и будет он начинаться с лапидарной здравомыслящей фразы:

– Я не убиваю без особой на то надобности…

Тетрадь I

Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою.

«Б е с ы», Федор Достоевский

Из всего, что свойственно богам, наибольшее сожаление вызывает то, что они не могут совершить самоубийства.

«Б о г и», Рюноскэ Акутагава

Запись первая

Я не убиваю без особой на то надобности.

В сущности, от вида моего интеллигентного случайным прохожим не приходит в голову дичайшая паническая дума: спасаться бегством куда-нибудь поближе к живым человеческим существам. Приятели (друзьями меня Бог миловал) вполне искренне утверждают: внешность у этого господина более чем благопристойная. Располагающая к доверительному светскому общению в каком-либо закрытом малом пространстве: лифт, салон машины, каюта, купе.

Мои сосуществователи, сожители и собеседники вряд ли морочат себе голову, что в каком-то метре от их расслабленных, трепетных, потеющих, или, напротив, мерзнущих тушек расположился человек, который держится за эту смутную предадовую земную жизнь лишь по одной прозаической причине: любви к своим ближним, к этому вот субъекту, сидящему визави за ресторанным столиком и со смачной духовитостью потеющему по причине подбирающейся тучности, горячего казенного обеда и заурядной выпивки.

Мы составили друг другу компанию в вагоне-ресторане фирменного поезда «Москва – Н» и за непременной рюмкой ресторанного импортного суррогатного «наполеона» вели обыкновенные послеобеденные пассажирские побеседицы.

Мой неслучайный шестидесятилетний сосед с неделанным удовольствием, со смаком дешевого знатока вливает коньячную дрянь в свой несвежий рот, идиотски полощет, перекатывает ее между небом и толстым языком самодеятельного гурмана, и только затем с томным женственным взором ценителя пропускает растепленную пряноватую коричневую гадость дальше в объемистую утробу.

Бог

с тобой, наслаждайся, причмокивай, – потому как никому доподлинно не известно: доведется ли тебе, приятель, на том свете, испробовать что-либо подобное. Этот весьма довольный собой вельможный мерзавец ни в коем случае не собирался тужить свои чрезвычайно поворотливые коммерческие мозги обывательским озарением: что вот же, перед ним, перед его самодовольной рожей сидит его судьба, его справедливый рок…

Перед ним через пятнистую угластую ресторанную скатерку сидит человек, он с флегматичной вежливой миной кивает своей элегантно седеющей головою, как бы соглашаясь с пошлой запанибратской манерой завсегдатая подвернувшейся трибуны. Этому доморощенному трибуну не мерещится даже, что ему внимает его возможный убийца…

Впрочем, я давно обратил внимание, что существа, приговоренные мною к справедливой смерти, никогда не подавали вида, что они как бы смущены моим нечаянным присутствием, потому как исподволь догадываются о моей трагикомической роли, которую вскорости предстоит сыграть мне в их дурно сочиненной биографии.

И если бы я вымучивал из себя даровитого лицедея, – боже упаси, совсем наоборот, я позволял себе хамить, обижать, угрожать или, напротив, ощериваться, счастливо прискакивать от отменно исполненного затасканного анекдота моей намеченной жертвой. То есть я во все время справедливой предэкзекуции оставался самим собою; и сволочью нетерпимой и душкой вольнослушателем, – в зависимости от своего настроения.

Однако в моем случае существовала огромная разница между моими, возможно, иногда и наигранными, сиюсекундными истеричными угрозами (в сущности, всегда настоящими впоследствии) и теми выпадами, которые всегда же случаются между малознакомыми спутниками, попутчиками, соседями и прочими совместно-жителями на неопределенно короткое время.

Разумеется, случайные собеседники порою калечат, ранят и даже убивают друг друга, – под воздействием своего психопатического темперамента, алкоголя, аффекта и прочего. Иные потом клянут себя за нездержанность, иные, случается, гордятся содеянным смертоубийством, иные – то и другое, и еще попадают в закрытые охраняемые зоны, становясь в официальной статистике уголовными преступниками по особой «мокрой» статье УК.

В моем же случае все не так. Я привожу в действительность свои угрозы не в аффектации, не под влиянием мгновенной животной ненависти и прочего психического вздора. Я убиваю, будучи в совершенном хладнокровии и здравомыслии. Я не наемный убийца, не киллер. То есть никакие меркантильные соображения не бередят мою душу. Денежный личный вопрос я решаю совершенно противоположным, скорее нечистоплотным способом.

Для меня устранение из этой жизни существа, которое подразумевает себя человеком – это своего рода последнее прибежище, единственная страсть, удерживающая меня в этой жизни, питающая мой дух, что ли. Причем эта несколько странноватая страсть не есть самозабвение, которая поглощает и поглотила все мое существо, мою тоскующую душу.

Эта любопытная неутолимая страсть превратилась как бы во вторую мою натуру, влезла, пропитала все поры моей рефлексирующей интеллигентской души, – стала обыденной рутинной привычкой. Привычкой болезненной и уже давно не приносящей более-менее длительного душевного спокойствия, равновесия, созерцательности.