Приходи в воскресенье
Шрифт:
Выезжая на «газике» из проходной завода, я покосился на развеселившегося Архипова и спросил:
— Вы ничуть не огорчены? Ведь Пантелеев поддержал меня.
— Он меня сегодня убил, — сказал Валентин Спиридоновнч.
Я ничего тогда не понял, а он не стал продолжать, хотя краем глаза я видел, что он все еще улыбается.
Я подбросил Архипова до дома.
— Максим Константинович, я, видите ли… то есть мне… — Валентин Спиридонович смущенно запнулся. — Вы на «газике»… (Вон оно в чем дело!) А я разъезжаю на вашей «Волге»… Как-то неудобно получается?
— Удобно, удобно… — рассмеялся я. — Не думайте об этом.
— Максим Константинович, — предложил Архипов. — На днях приезжает к нам на кратковременные гастроли Псковский театр. Они привезли отличную постановку… Не составите нам с женой компанию?
— Это идея, — согласился я. Надоело мне убивать длинные осенние вечера в гостинице.
— Билеты я закажу, — обрадовался Архипов.
Он пожал мне руку и пошел к своему освещенному электрической лампочкой подъезду. Я видел, как навстречу ему со скамейки поднялась невысокая женщина в осеннем пальто с поднятым рыжим меховым воротником. Из окон падал рассеянным свет, и я разглядел овальное миловидное лицо молодой женщины. Она что-то сказала ему, он ответил, и они оба повернули головы в мою сторону. Сообразив, что меня сейчас пригласят на чай или кофе, я включил фары и, едва не зацепив за ствол молодого тополя, вырулил на дорогу. Мне сейчас было не до кофе…
9
Я медленно еду по улице Лизы Чайкиной, ощупывая фарами стены домов с номерами. А вот и тот самый дом, который мне нужен. Обыкновенный кирпичный четырехэтажный дом. Я прижимаюсь к обочине и выключаю мотор. Чувствую, как начинает стучать сердце. Я знаю, сейчас эти далекие глухие толчки крови наберут силу, поднимутся выше и начнут неприятно бухать в груди, голове, руках. Достаю из кармана пачку сигарет, долго ищу зажигалку — я закуриваю, лишь когда волнуюсь, — и наконец прикуриваю. Мне почему-то не хочется вылезать из машины…
Навстречу брызнул в глаза яркий свет фар. Освещенный изнутри мимо проплыл большой желто-красный автобус. В окнах чужие отрешенные лица. В автобусе, самолете или поезде человек чувствует себя одиноким и, как правило, начинает ковыряться в своей душе, а это всегда отражается на лице, хочешь ты этого или нет.
Захлопнув дверцу, я направился к подъезду. Номера квартир над дверью не были освещены, и я стал чиркать зажигалкой, чтобы разглядеть их. Рассеянно сунул в рот сигарету. Длинный неровный огонек метался на ветру, гас. Нужная мне квартира находилась в последнем подъезде. Я поднялся на второй этаж, позвонил и только тут обнаружил у себя во рту изжеванную сигарету. Слыша, как в прихожей шлепают чьи-то шаги, нагнулся, приподнял крышку мусорного бака и бросил туда окурок.
Дверь отворила она… Я сразу узнал ее, хотя, еще поднимаясь сюда по лестнице, не мог вспомнить ее лицо. Сильно постаревшая, ссутулившаяся, она даже ростом, кажется, стала меньше. Да, это была не та могучая женщина с зычным голосом, которую я знал и побаивался двадцать пять лет назад. Это была старуха с изможденным, вдоль и поперек изрезанным морщинами лицом. На верхней губе выделялась бородавка с длинными седыми волосинками. И все-таки это была не старушка с благостным безмятежным личиком и добрыми выцветшими глазками. Старушка, которой любой готов помочь подняться в автобус и уступить место… Старость не смягчила
— Здравствуйте, Елизавета Гавриловна, — сказал я, все еще стоя на пороге. — Я бы хотел…
— Нету ее дома, — ворчливо перебила старуха. (Она, конечно, меня не узнала.) — Пришла с работы, повертелась у зеркала, напялила на толстую задницу широченные штаны, — господи, что за мода пошла! — и за дверь! И даже ужинать не стала. Рази нынче с нами они считаются? Мы для них никто, пыль под ногами… И когда заявится, не знаю: хочет придет домой, хочет не придет… Что ж, она птица вольная!
— Я к вам, — прервал я обрушившийся на меня поток слов.
— Ко мне? — удивилась старуха и, моргая воспаленными глазами, долго рассматривала меня. — Что-то, мил человек, я тебя не припоминаю… Не из милиции часом? Аль агитатор? Я, милок, завсегда на участок прихожу вовремя… Закон блюду.
— Мне нужно с вами поговорить, — сказал я.
Старуха нехотя посторонилась, и я вошел в комнату. Это была типичная однокомнатная квартира. Две стены — две кровати, старый и явно не для малогабаритной квартиры шкаф, занимающий почти всю торцовую стену. На шкафу два потертых чемодана.
Вешая плащ в тесной мрачноватой прихожей, я бросил взгляд на кухню: там белела давно не чищенная газовая плита, у окна приткнулся маленький стол, на гвоздях, вбитых в растрескавшуюся стенку, висели кухонные принадлежности. Кастрюли и сковородки стояли на крашеном разъехавшемся деревянном полу.
— Об чем тебе толковать со мной старой? — старуха обеспокоенно заглядывала мне в глаза. — Я уж десятый год как на пенсии. Живу, людям худа не делаю… Чем же это я прогневила милицию?
— Не из милиции я… — и, вмиг забыв про старуху, шагнул к стене, где в изголовье кровати увидел фотографию… Это была Рысь!.. Взрослая Рысь в форме моряка гражданского флота с шевронами на рукавах. Рысь, чуть улыбаясь, пристально смотрела большими светлыми глазами на меня, как будто чего-то хотела спросить или сказать…
— Племянница моя, — сказала старуха и перекрестилась на фотографию. — Царствие ей небесное…
— Что?! — Я, резко повернувшись к старухе и не помня себя, схватил ее за костлявые плечи. — Что вы сказали?!
— Ай знал ее? — вытаращила она на меня глаза. — Померла она, сердешная, давно уже… — звучно всхлипнула и, утерев кончиком платка глаза, продолжала: — Господи, жить бы ей и жить: молодая, красивая… Вон у меня соседка: и сына, и дочь похоронила, осталась одна-одинешенька. Рази это справедливо? Молодых на погост, а старики чужой век живут?..
Я не слушал ее. Буханье в груди было таким сильным, что я вынужден был прислониться к подоконнику и потереть ладонью то место в левой стороне, где, казалось, сейчас рубашка треснет пополам. Рысь умерла! А ведь я ехал с тайной надеждой ее увидеть… Здесь, на гостиничной койке, мне снились сны, будто мы с Рысью, взявшись за руки, счастливые и молодые, бежим под теплым дождем… Мимо кладбища, через линию, по крутому травянистому обрыву. Внизу бурлит в камнях широко разлившаяся Ловать, конский щавель хлещет нас по ногам…