Приключения 1974
Шрифт:
— Тяжелых осталось семь. Вот говорят, еще одного несут.
— Сколько лошадей? — спросил Редькин.
Коренастый крепыш тут же ответил:
— Шесть. Да и то одна легко раненная. По болоту может и не потянуть.
— А с боеприпасами как? — спросил смуглолицый. Он лежал плечо в плечо к Борису, и тот видел его нахмуренное усталое лицо.
— Патронов мало, — крепыш заворочался, оттесняя прижавших его плечами соседей, — гранаты есть еще в двух вьюках.
— Раздать по взводам! — приказал Редькин.
— Есть! — привстал крепыш.
— Лежи. — Редькин расправил карту и
Вестовой встал на колени в середине группы и направил сильный луч на карту. Карта была внизу, в яме, и фонарик не мог быть виден с боков и сверху.
— Дела, ребята, худые, — сказал Редькин. — Живых у нас сто сорок человек. Нераненых — только половина. Продовольствия на два дня, боеприпасов на один бой. Восемь тяжелых у доктора. Считай, пять лошадей. У противника на болоте эсэсовский усиленный батальон. Было в нем человек восемьсот, теперь человек шестьсот. Пулеметов у них — с ручными — до сотни, остальное — автоматы. Две минометные батареи. Сейчас мы их вывели из строя, но к утру они минометы наладят. Конечно, огонь уже не тот, но мины на нас повалятся, тут сомневаться не приходится. На другой стороне реки — усиленная егерская рота — двести человек. Свеженькая. Потерь почти нет. Вот только Федька туда сплавал, одного егеря финкой пришил, карту вот достал немецкую... Какой из всего этого выход, прошу высказываться.
Помолчали. Со стороны реки усиливался ветер. Ветки над воронкой застрекотали. Где-то далеко кто-то застонал. С болота доносился какой-то шум, за рекой у егерей тоже шло непонятное перемещение. Слышны были команды, трещали кусты. Колебался раскидистый ивняк на берегу. Речка была шириной метров двадцать, но они, эти двадцать метров, были непроходимы, поэтому, достижимые даже для автоматов, партизаны от егерей таились все же гораздо меньше, чем от эсэсовцев за болотом, где враги были далеко, но в трясине брод — значит, угрожала возможность прямого столкновения.
Подполз весь перемазанный и воняющий тиной человек, плечи сдвинулись теснее.
— Как там у тебя, Шибаев? — спросил Редькин. — Много гансов положил?
— Минометчиков полностью, — сказал, пытаясь отдышаться, Шибаев, — да и тех, кто вблизи, крепко автоматами посек. Взвода два прижмурили, не мене.
— Молодцы. Кого из своих оставил?
Шибаев помолчал, отдышался, потом сказал:
— Вот ведь какая вещь, командир. И не убили его.
— Кого?
— Егорыча. Он, по правде, сам сгинул.
— Как сам?
— Да вот мы сейчас разбирались. Юрка говорит: деморализующие разговоры вел, а на болоте, глядь, нету! Сгинул.
— Может, засосало, а ты — «сгинул».
— Засосало бы — крикнул или что другое. Да и знает он эти места получше нас всех. Сам ушел.
— Кобзев? К немцам? — скрипнув зубами, спросил Редькин.
— Дезертировал, — пояснил Шибаев, — к немцам, нет ли... Решил к детишкам податься.
— «К детишкам»! — передразнил Редькин. — Это что за разговорчики на войне? '
Все опять замолчали. Дул ветер. Доносило болотные душные запахи.
— Прошу высказываться, — сказал Редькин.
— Надо прорываться, — крепыш ткнул пальцем в болото.
— Через болото в атаку нельзя, —
— Через реку, — сказал Шибаев, — егеря — стрелки знаменитые, но ночь, она глаз путает.
— Через реку нужен плот, — подал голос еще один командир.
— Двадцать метров каждый переплывет, — сказал Шибаев. — Разом кинуться — и в ножи!
— С ранеными не переплывем, — повторил крепыш. — Главное, им только дай установить, что переправляемся. У егерей тоже пулеметов десять, не меньше.
Подбежал и склонился над лежащими кто-то пахнущий тиной и водой.
— Товарищ командир, за рекой подозрительное движение и вроде как женщины и дети плачут.
— Наблюдать, — приказал Редькин, — сразу сообщать, если что...
Боец умчался.
— Вот что, — сказал Редькин, — сейчас по местам. Выявить всех легкораненых, прикрепить к ним здоровых, раздать здоровым гранаты, всех снабдить патронами, распределить продовольствие. Лошадей полностью разгрузить...
— Товарищ командир! — взмолился крепыш.
— Полностью разгрузить! — перебил Редькин. — Шибаев со своими — пока охранять раненых. И ждать приказа.
Все зашевелились, и в это время что-то широко и странно прошуршало где-то недалеко, потом откашлялся голос, и радиоустановка с той стороны реки заговорила.
— Внимание, партизаны! Внимание, партизаны. Передаю обращение к вам гебитскомиссара полковника фон Шренка. Слушать внимательно, слушать внимательно.
Голос сгас, послышалось шелестение бумаги, потом голос заговорил. Это был сельский полуграмотный голос, голос кого-то из полицаев, может быть, переводчика из местных.
— Партизаны, за злодеяния против великого рейха и его солдат вы будете подвергнуты беспощадному уничтожению. По распоряжению рейхсминистра безопасности такому же суровому наказанию будут подвергнуты ваши семьи. Последний раз германское командование совершает по отношению к вам акт гуманности: все, кто сдастся германским вооруженным силам до двадцати четырех часов сегодняшнего дня, одиннадцатого апреля, будут оставлены в живых, семьи их освобождены, им будут предоставлены места в полиции или администрации, по их выбору. Остальные, не сложив оружия, этим самым подвергают себя суровым и беспощадным карам. Захваченные на поле боя будут повешены. Семьи их расстреляны. Уничтожайте ваших командиров и комиссаров, сдавайтесь германским властям, и мы гарантируем вам мир, уют, хорошую зарплату и здоровую спокойную жизнь со своим семейством. Гебитскомиссар полковник фон Шренк.
Наступило молчание.
— Так, — сказал Редькин, — на шарапа берет. Как настроение у ребят, командиры?
— Настроение твердое, — сказал крепыш, — ждут боя.
И в это время на немецком берегу речки кто-то закричал, сотом послышалась немецкая команда, зашевелились тени, и чей-то детский голос крикнул сквозь всхлипывания:
— Батяня! Выходи! А то нас сожгут! Это я, Маня!
И тотчас заголосили, зарыдали десятки детских и женских голосов:
— Але-ешенька, милый! Выходи! Сжечь нас грозятся!