Приключения 1974

Федосеев Григорий Анисимович

Борис увидел Коппа. Австриец, белый как бинт, стоял среди грохота и взлетающих к небу черных вихрей и, зажав руками уши, смотрел перед собой. Борис подбежал и, дав ему подножку, свалил на землю.

— Ахтунг! — Он придавил все еще рвавшегося вскочить Коппа и отпустил только тогда, когда тот перестал под ним биться. Опять появился сквозь дым и пыль разрывов Редькин. Он присел рядом с Борисом. Что-то крикнул. Борис показал на уши. Тот заорал в самое ухо: — Как раненые?

— Плохо. Девять погибло.

— Сейчас, как минометы замолчат, еще поднесут.

— Нечем

перевязывать! Нет бинтов, кончилась марганцовка! Нечем промывать!..

— Надо держаться. Ночью пойдем на прорыв. Вот скажи, что с ранеными придумать? Они меня по ногам и рукам сковали.

— А что можно сделать?

Они кричали на ухо друг другу, а вокруг царил ад. Метрах в пятнадцати от них разрывом подбросило лошадиные ноги, они взлетели и рухнули в вихре листвы на землю.

— Как быть-то? — опять спросил Редькин, выждав редкую секунду тишины между взрывами. Борис взглянул на командира, тот отвел глаза.

— Вы хотите оставить раненых? — крикнул Борис.

Редькин отвернулся. У Бориса волосы поднялись дыбом. Он знал, что делают немцы с партизанскими ранеными. Он не отрываясь смотрел на командира. В это время минометы накрыли госпиталь. Полетели вверх куски носилок, шинелей и ватников, куски человеческих тел.

Борис кинулся туда, но Редькин за рукав свалил его рядом.

— Доктор! — крикнул он, глядя в упор на Бориса своими бешеными глазами. — У меня выхода нет! С ранеными я пропал! Без них я передушу еще сотню гансов и вырвусь! — Он затряс Бориса за ворот. — Понимаешь? Я не могу их брать с собой!

Борис, не отвечая, долго смотрел на его закопченное яростное лицо.

— Я останусь, — сказал Борис.

Редькин отпустил его воротник. Отвел глаза.

— Спасибо, друг! — наконец сказал он. — Не думай — я все понимаю... Только не могу я вас взять с собой... Я немчуру бить хочу, понимаешь?.. А с госпиталем они нас бить будут!

В это время грохнул отдаленный взрыв, и тотчас же еще и еще. Потом с минуту далеко у противника что-то рвалось и грохало. Редькин вытер фуражкой лицо и просветлел:

— Накрыли минометы мои хлопцы. Шибаев — цены ему нет!

Подполз Копп. Шепелявя и заикаясь, рассказал Борису о положении дел.

— Что он там бормочет? — спросил Редькин.

— Говорит, осталось пять человек в живых. Двое умрут через час-два.

— Если так — ладно! — Редькин, вытянув шею, смотрел сквозь кустарник в сторону болота. — Ежели сейчас еще тяжелых не подволокут, возьмем с собой.

Он вскочил и пошел вдоль кустарника, осматривая позиции бойцов. Где-то ржала лошадь. Тянуло пороховой гарью. Перебежками спешили к лазарету легко раненные, двух вели под руки. У Бориса тяжко набухло и забилось сердце. Если их будет много, беспощадный Редькин бросит его здесь вместе с ними. Он с ужасом представил себе, что будет. Руки у него тряслись. Он провел языком по сухим губам и выпрямился. Раскис! Что будет, то будет. Ему поручают людей, и он отвечает за их жизнь... Страшный ты человек, командир Редькин. Ведь придут эсэсовцы...

— Доктор,

посмотрите! — Двое положили около него пожилого мужика с окровавленным лицом. Он оглянулся. Верный Копп с манеркой воды и бутылью спирта был рядом. Около него, еще не придя в себя, безумно разглядывала всех чумазая Надя.

Человек стонал. Стон был глухой, рвущийся. Борис ощупал голову, смочил и промыл рану. Череп был весь разворочен. Виден был мозг. Человеку жить оставалось мало. Репнев приказал Коппу и Наде отнести его к остальным. Раненый сипел, а не стонал.

Второй был контужен и только мотал головой, приходя в себя. Борис, осматривая остальных раненых, почти непроизвольно пытался их зачислить в ходячие... Он боролся с собой, но ничего не мог поделать, страх путал мысли... Эсэсовцы, подходящие со всех сторон, поигрывая автоматами, и он с ранеными... Он застонал от яви этой галлюцинации.

Подошла Надя. Веснушчатое лицо ее было уже спокойно. Это спокойствие остервенило Бориса.

— Надя, — сказал он, — в случае прорыва мы с вами остаемся с ранеными.

— Что? — Она сразу вся заледенела.

— Копп не может остаться. Он дезертир. Останемся мы с вами.

— Товарищ док...тор... — Из ее лица вытекли все краски. — Товарищ доктор...

Он вдруг очнулся. Что это с ним? Как он смел допускать истерику.

— Вы пойдете с нашими, — сказал он резко, чтобы побыстрее кончить разговор. — Им тоже нужна медсестра.

— Можно? — Теперь глаза у нее сияли, веснушки цвели на похорошевшем личике.

Он с усилием раздвинул в улыбке губы. Он был врач и старше ее. Он не должен был сердиться. Юный эгоизм ее можно понять.

Надя умчалась. Он продолжал перевязывать и тампонировать. Но действительно большинство раненых при последнем обстреле могли сами передвигаться. Только контуженный и еще один — с оторванной ногой нуждались в носилках. Подошла Надя. Опять лицо ее было ледяным.

— Товарищ доктор, я не могу этого допустить!

— Чего «этого»?

— Вы должны быть с отрядом. В вас там нуждаются. С ранеными останусь я.

— Прекратите болтовню! — сказал он резко.

От кустов несли еще двух. Теперь они оставались. Впрочем, нет. Эту веснушчатую пичугу он отпустит. Во что бы то ни стало.

— Фонарики есть? — спросил он у одного из принесших раненых.

— Достанем, доктор! — Боец отполз в темноту.

— Товарищ врач, к командиру! — позвал подбежавший связной.

— Сделаю перевязку и приду.

Под кустом в свежей воронке лежали, сблизив головы, четверо. Редькин прикрыл свет ладонью, фонарик мигнул. Борис подполз, втиснулся между плечами остальных.

— Придет сейчас Шибаев, — сказал кто-то из лежащих. — Вернулись уже. Сам видел.

— Все вернулись? — спросил Редькин, освещая фонарем карту.

— Четверо. Одного принесли.

— Значит, одного убили, одного ранили... Зато минометы подавили.

— Сколько у тебя раненых? — спросил Редькин, поворачивая к Репневу поблескивающее в отблесках света фонарика лицо.