Приключения Бормалина
Шрифт:
— Освоясь! — позвал он, подняв незрячие глаза к небу.
— Что случилось с тобой, Освоясь? — спросил он и заплакал.
Ему было плохо, потому что человек не может один. Он плакал от тоски и горя и обвинял ни в чем не повинных людей, все еще стоявших у границы света и тьмы.
Слушайте, говорю!
— Так будет и с вами, — наконец сказал он им. И люди услышали его, и наступило утро.
Всем надо было жить дальше. Им было жалко человека, но ничего сделать они не могли. Только он сам мог помочь себе и спастись. Незримая черта останавливала каждого, и каждый возвращался назад.
Освоясь осталась во тьме, потому что даже утро не смогло победить эту тьму. Так было.
Закончив читать, я перевел взгляд на Роберта. Он полулежал среди камней, подперев клюв левым крылом, и с неизбывной печалью глядел на восток.
— Грустно, сэр Бормалин, — вздохнул он. — Ничего, казалось бы, особенного, типичная трагедия избранника Неба, а все равно грустно. А вам?
— Знаете, сэр Роберт, я уже как-то свыкся с этой закономерностью. С тем, что большинство, как вы изводились выразиться, избранников обречены на одиночество. Весь род людской — и избранники — вечное противостояние, вечный конфликт. Поэтому народная легенда не слишком меня расстроила. На общем трагическом фоне легендочка не лучше и не хуже других.
Роберт как-то особенно, по-человечьи посмотрел на меня.
— Мне двести семьдесят пять лет, — горько произнес он, — и мне это близко. Мне это очень близко и очень хорошо понятно.
— Что именно?
— Понятно, почему они одиноки! Неужели не ясно? — рассердился он. — Мне понятно, почему они одиноки, но совершенно непонятно, для чего? Я не считаю, что разные индивидуалисты да супермены движут историей. Личность рождается в коллективе, где она крепнет и расправляет крылья, — подчеркнул он, слегка расправляя крылья. — Но почему они одиноки, мне хорошо понятно. Я говорю не о народной легенде, а об избранниках вообще. Их крест под силу далеко не каждому. Например, вы бы его взвалили на свои плечи?
— Что вы! — отказался я.
— Люблю откровенность! — сказал Роберт. — Наверное, в вашей молодой памяти еще свежи примеры Мцыри, Мартина Идена… Данко, наконец. Помните, как Данко вырвал из груди сердце, чтобы освещать путь людям? А чем кончился этот поступок, помните? Когда свет сердца стал им больше не нужен, чья-то нога наступила на него. Я всегда сильно горюю, когда читаю о Данко.
— Да уж, — тихо согласился я. — Но есть стихотворение:
Призвание быть одиноким По замыслу Божьему есть Отрада, награда и честь, Но это дается немногим…— Что стихи! — откликнулся Роберт сквозь задумчивость. — Даже Пушкин, сказавший человеку: «Ты царь! Живи один», погиб в пучине именно этого конфликта, о котором мы говорили… Но мы отвлекаемся, — остановил себя Роберт.
Вскочив и отряхнувшись от меланхолии, он заглянул мне через плечо в середину народной легенды.
— Зачем тут проведена черта? — спросил он таким тоном, словно это я ее провел, причем от нечего делать. — Черта — ватерлиния — уровень моря — линия горизонта — талия… У нее может быть немало функций. Чую, неспроста она проведена. Сэр Бормалин, если мне не изменяет память, гимназисток раньше учили танцевать от печки?
— Истинно так.
— Не попробовать ли нам танцевать от этой черты? Фигурально, конечно. Может, что-нибудь да вытанцуется. Словом, — уточнил Роберт, — предлагаю погрузиться в сосредоточенную задумчивость.
На том и порешили.
Я сидел с довольно легкомысленным видом, но за этим дутым легкомыслием скрывался опытный гимназист и видавший виды корсар. Я разглядывал легенду, я покоя ей не давал своим взглядом, который подробно цедил слово за словом, абзац за абзацем, призывая в союзники все разнообразные, но такие жалкие знания, полученные в гимназии «Просвет». Хоть и слыл я там не последним учеником, все же заметно ощущались пробелы в образовании. Вот когда сказались списанные упражнения, невыученные уроки и рассеянность, книги, которые мог бы, да не прочел, и мертвый груз забытых или пропущенных тем. Как тут не впасть в отчаяние от собственной беспомощности при виде легенды, где сокрыта загадка. О моя гимназия, о моя альма-матер, [2] я вернусь к тебе и все наверстаю! А сгину — не поминай лихом своего нерадивого ученика.
2
Мать-кормилица (лат.). Имеется в виду учебное заведение, где учился говорящий.
С годами все больше имеешь в виду. Это и есть опыт. Так любил повторять один мой мудрейший друг, философ, охотник и следопыт. Я всегда прислушивался к его советам и высказываниям, и они нередко помогали мне в жизни.
Вот и сейчас, имея в виду все на свете или почти все, принимая во внимание тьму-тьмущую догадок, наблюдений сегодняшнего дня и разнообразных выводов, я шарил глазами по легенде вверх и вниз, сравнивая стили верхнего отрывка и нижнего. И последний вызывал у меня беспокойство.
Было в нем что-то искусственное, инородное. Некоторые фразы, например, заканчивались как бы невзначай, словно повинуясь чьей-то чужой воле, точка ставилась явно насильственно и там, где ей по логике быть еще рано, и на диво неестественно начинались некоторые абзацы.
Словом, текст ниже черты был довольно антистилистическим, а вот первый отрывок заметно отличался в лучшую сторону, потому что был написан по всем правилам легенды без сучка, без задоринки, без натяжек. И это не осталось секретом даже для такого неискушенного филолога, каким был я.
Поэтому мое внимание было приковано главным образом ко второй части легенды, и, как оказалось, не зря.
Перебирая в уме все навыки и знания практического характера, приобретенные в гимназии, занимаясь, по сути, стилистическим сыском, я глядел на легенду с разных точек зрения.
Я даже, вспомнив про акростих, прочитал заглавные буквы первого отрывка сверху вниз, и получилась белиберда. По инерции прочитал я заглавные буквы и снизу вверх, и белиберда вышла еще пуще. Но когда я перевел взгляд ниже черты и сложил заглавные буквы второго отрывка, у меня тут же радостно забилось сердце.