Приключения Босторина и Рифа

Петрожицкий Александр Иосифович

Видите ли, Милан это не Рим, который по сумме многих компонентов тоже очень и очень ничего. В Риме, например, видна преемственность времён, виден ход времени, и не путём игры воображенья, а в самом прямом смысле: там всё у тебя перед глазами. К тому же, всякий с детства знает, что в Риме есть Колизей. И вот он приезжает в Рим, видит Колизей

и очень доволен, потому что всегда приятно получить наглядное подтверждение тому, о чём слышал. И вообще, в Риме всё на виду, никуда не нужно вглядываться или проникать мыслью. Милан же есть город созерцательный, который не раскрывается сразу и уже тем более людям, которые ждут от Италии только Колизея и Везувия. Такие люди, как правило, всю жизнь забивают микроскопами гвозди. И потом, Милан был официально основан на 1600 лет раньше Москвы, чуть ли не на 1000 лет раньше Венеции и с тех пор был и есть живой, постоянно эволюционирующий организм – неужели в таком городе нечего смотреть??

Последняя фраза была не без логических огрехов, но Босторин привык использовать её в своих экскурсиях. Ведь для туристов почти никогда не важно, что. Важно, как. Самые яркие впечатленья остаются от гидов, которые умеют рассказать эмоционально. Например, Босторин слышал восторженные отзывы о какой-нибудь Дуне из какой-нибудь Пизы, хотя Дуня – и это Босторин знал доподлинно – приготовила свою экскурсию по текстам на обратной стороне открыток. Однако выходило, что раз клиент доволен, то Дуня объективно на своём месте (но и клиент, соответственно, тоже).

Всё это, за исключением Дуни, конечно, Босторин рассказал Ирине, пока они шли к замку и потом его осматривали.

– Кстати, – сказал он, закончив с краткой историей герцогов Сфорца и пришедших вослед испанцев, австрийцев, Наполеона, – многие знают, что в Милане есть фреска Леонардо «Тайная вечеря», но мало кто знает, что в музеях замка Сфорца хранится последняя работа Микеланджело, его четвёртая «Пьета». Хотите посмотреть?

– Ирина с восторгом кивнула, она и слушала, как очарованный ребёнок, и рассказывать ей было одно удовольствие.

У «Пьеты» никого не было. Это означало, что можно сесть на скамеечку напротив и рассмотреть шедевр спокойно.

– Шедевр? – удивился Босторин, будто и не сам произнёс минуту назад это слово, – Я вполне допускаю, что если её прислонить где-нибудь в уголочке в ряду других скульптур, то можно легко пройти мимо и не заметить. Но потом взгляд ваш упадёт на этикетку, а ней написано «Микеланджело Буонарроти». И тут мысль ваша включится: не тот ли это Микеланджело, который гений всех времён и народов? Но тогда почему? Зачем? Где же здесь немыслимое совершенство первой «Пьеты» – эта-то и вовсе четвёртая? Где общее совершенство классического искусства вообще?! То есть, налицо как бы явные ножницы между величием имени и тем, как оно в данном случае себя выражает. Но ведь мы говорим о Микеланджело! Если я напишу чёрный квадрат и позову всех на чёрный квадрат, никто не придёт смотреть на мой чёрный квадрат. А Малевич написал, и дискуссии начались. Почему? Потому что художник с определённым именем изобразил непонятное, но художник-то он большой, значит, нужно разобраться. А тут Малевич рядом нигде не валялся, тут целый Микеланджело, тем более есть смысл подумать…

– А она слушала. И как она слушала! – Босторин закатил глаза и выставил нижнюю губу, изображая мечтательность, но получилось не очень смешно. Должно быть, оттого, что говорилось серьёзно.

– А ты ей потом, наверное, про символы изобразил, про созерцательность и всё такое?

Босторин чуть подумал:

– Да, потом изобразил.

– Что ж, тебе сам бог велел, – сказал Риф, возвращая Босторину распечатки протоколов, – И что ты думаешь?

Конец ознакомительного фрагмента.