Приключения капитана Робино
Шрифт:
В числе слабостей Генерального была и Юля, сперва его личный секретарь, потом, согласно новой моде, — референт, та самая Юля, одноклассница «Рязани», с помощью которой Робино попал на знаменитую фирму.
Большинство ведущих конструкторов относится к своим летчикам-испытателям с несколько преувеличенным респектом и старается подчеркивать их, летчиков, особые заслуги в успехах фирмы. Скорее всего, такое отношение связано с тем, что испытатель, по самой должности, оценивает результаты трудов инженеров, в их числе и самого Генерального. И когда дело доходит до летной оценки, ни почетные звания, ни высокие ученые степени, ни украшающие грудь ордена, ни тяжелое золото генеральских погон значения не имеют. Испытатель возвращается из полета, кладет на стол беспристрастные записи контрольных приборов, и сразу, по горячему следу пишет отчет, в котором никто и ни при каких условиях не имеет права исправить ни буковки, ни запятой.
Когда произошел незаконный полет капитана Робино, Генеральный находился в отъезде. Их встреча состоялась только через неделю. Романцева похоронили — катапультировался он неудачно, поток встречного воздуха бросил летчика на хвостовое оперение, возможно, он был убит и не сразу, но искалечило так, что раскрыть парашют Романцев не смог. Правда, автоматика сработала и парашют доставил на землю еще теплое тело мертвого летчика.
Обо всех подробностях катастрофы Генеральный узнал от Александрова. Не обошлось, как обычно, и без дополнительной информации от Юли. К ее сообщениям он прислушивался всегда с особым вниманием, полагая, что в них находит отзвук, так сказать, глас народа.
АВТОР. Понимая, что объяснение с Генеральным неизбежно, я старался заранее вообразить, о чем он пожелает узнать, и прикидывал, как стану отвечать на его вопросы. Перешагнув в назначенное время знакомый порог, первое, что я услыхал:
— Ну, что героический герой пятого океана, вы собой вполне довольны? Или червячок сомнений все-таки жует душу?
В тот день Генеральный был почему-то в генеральском мундире, и поэтому я обратился к нему по званию:
— У меня нет особых причин в чем-либо укорять себя. А червячок, естественно, точит: как-никак случилась катастрофа, хотя машина относительно цела.
— Понятно. Себя, значит, ни в чем не упрекаете, а Романцева?
— Мертвые сраму не имут, товарищ генерал.
— Скажите пожалуйста, какие мы благородные! А я вот нахожусь в удивлении — вы голый практик, летчик с образованием техникума, сумели четко разобраться в ситуации и вернули экспериментальный корабль земле, а образованный и многоопытный Романцев, — тут, к моему полнейшему изумлению, Генеральный грузно выругался, — сиганул с заоблачной высоты… Ожидая, что последует далее, я молчал.
— Откуда ты такой грамотный, француз Робино, как тебя называет Игорь Александрович? Тоже, между прочим, гусь хороший в вашей с Романцевым истории. Давай, француз, — карты на стол… как дело было? Это тебя американцы так лихо натаскали? Ну, чего молчишь?
— Мне кажется, товарищ генерал, в этом кабинете мне положено давать конкретные ответы на конкретные вопросы.
— Заладил — генерал, генерал… не прикидывайся служакой, я же знаю — это не твое амплуа! Меня зовут Михаил Ильич. Ты понимаешь, что за спасение такой машины и при таких обстоятельствах тебя следует немедленно представить к геройскому званию, но вот беда — полет контрабандный, иначе не назовешь, документы у тебя не в порядке, катастрофа, как ты сам отметил, случилась… Так что придется ограничиться денежной премией.
— Не надо и премии, Михаил Ильич, лучше помогите мне узакониться, если это в ваших возможностях. Сдать экстерном все экзамены, чтобы получить официальный статут летчика-испытателя, я готов.
— Вот ты какой оказывается. И орден тебе не нужен?
— Честно говоря, не нужен. — И забыв о его тщательно собираемой коллекции орденов Ленина, которой он наивно похвалялся, я неожиданно объявляю: — ну, какая стала цена всем орденам, когда самого Чкалова, какую-то Пашу Ангелину вместе с тысячами других доярок отоваривают одинаково?
Генеральный поднимается со своего места и сухо перечисляет:
— Понял. Пишите заявление с просьбой принять вас на постоянную работу в фирму. Это в моих возможностях. Готовьтесь к экстерну. Надеюсь, в течение месяца вы сумеете сдать зачеты и пройти комиссию министерства. Приказ о премии в размере трехмесячного оклада я подписал. Вы свободны, капитан.
— Благодарю, товарищ генерал. — Так, едва начавшись, Михаил Ильич навсегда для меня приказал долго жить — близости не получилось. Не могу не съерничать по этому поводу: я — начальник, ты — дурак, ты — начальник, я — дурак. Не ново.
Вечером мне учинила колоссальный допрос с пристрастием «Рязань».
Ей надо было все знать — что он сказал, что я сказал, а — он, а — ты?
— Подожди, но ему хоть толком доложили, как ты падал и как спасся? — Поинтересовалась «Рязань».
— Падал? Кто тебе это сказал, вовсе я не падал. Терял высоту, — тут выяснилось — лучшая подруга Юля успела порядочно чего награмофонить «Рязани», расписав наш полет в собственной интерпретации, и мою беседу с Генеральным в том виде, как она ее представляла. Попутно Юля навела «Рязань» на совершенно неожиданную для меня мысль, вроде бы я — высокоблагородный человек. Почему? И с чего только такое могло ей придти в голову? Юля не могла себе представить, чтобы кто-то из ее знакомых мог запросто отказаться ото всех наград, когда они сами, что называется, идут в руки. Из такого странного заключения «Рязань» сделала еще более удивительный, на мой взгляд, вывод:
— Кажется, теперь я начинаю понимать, почему ты всегда уходишь от разговора, когда я пытаюсь обсудить — а не пожениться ли нам? Ты, конечно, знаешь, чем должна закончиться твоя чертова работа, и благородно не можешь допустить мысли — нет, я не могу ее овдовить! Я угадала?
Надо же было такое словечко придумать — «овдовить»!
— Интересно ты, однако, проинтуичила, подруга, очень забавно. Давай больше об этом не будем. — Тут я прикрыл ладонью глаза, замолчал на время. Пусть думает, что хочет. Молодец Чехов! Когда еще отметил: сколько среди дам идиоток!
А сейчас я забегу месяца на три вперед, чтобы закруглить тему. На Красную горку, в первое воскресенье после пасхи, в роскошный весенний день, получаю приглашение быть свидетелем… не-ет, не в суде, в ЗАГСе, на бракосочетании «Рязани» с неким Мефодиевым Валентином Силычем. Слава богу, церемония должна состояться хоть не в том ЗАГСе, где когда-то на втором этаже стояли угрюмые часовые при винтовках с примкнутыми штыками.
Все было обставлено в самом лучшем виде. Цветы, шампанское и прочее — от людей не стыдно! «Рязань» едва выглядывала из нагромождения какой-то белой воздушности со сборчато-кружевной отделкой и мелкими блестящими цацками по всему подолу. Она просто светилась, изображая предел мыслимого блаженства, что, впрочем, не помешало ей найти момент уже после апогея церемонии и шепнуть мне: